— Вы не возражаете, если мы тоже на нее поставим? — спросил Кроуэлл.
— Валяйте, валяйте. Только не говорите жене, что это я вам посоветовал.
— Давайте выпьем чего-нибудь, — сказал я.
— Нет, спасибо. Я никогда не пью.
Мы поставили на номер пятый сто лир в ординаре и сто в двойном и выпили еще по стакану виски с содовой. Я был в прекрасном настроении, и мы подцепили еще двоих знакомых итальянцев и выпили с каждым из них и потом вернулись наверх. Эти итальянцы тоже были очень церемонны и не уступали в этом отношении тем двоим, которых мы повстречали раньше. Из-за их церемонности никому не сиделось на месте. Я отдал Кэтрин билеты.
— Какая лошадь?
— Не знаю. Это по выбору мистера Мейерса.
— Вы даже не знаете ее клички?
— Нет. Можно посмотреть в программе. Кажется, пятый номер.
— Ваша доверчивость просто трогательна, — сказала она. Номер пятый выиграл, но выдача была ничтожная.
Мистер Мейерс сердился.
— Нужно ставить двести лир, чтобы получить двадцать, — сказал он. — Двенадцать лир за десять. Не стоит труда. Моя жена выиграла двадцать лир.
— Я пойду с вами вниз, — сказала Кэтрин.
Все итальянцы встали. Мы спустились вниз и подошли к паддоку.
— Тебе тут нравится? — спросила Кэтрин.
— Да. Ничего себе.
— В общем, тут забавно, — сказала она. — Но знаешь, милый, я не выношу, когда так много знакомых.
— Не так уж их много.
— Правда. Но эти Мейерсы и этот из банка с женой и дочерьми…
— Он платит по моим чекам, — сказал я.
— Ну, не он, кто-нибудь другой платил бы. А эта последняя четверка итальянцев просто ужасна.
— Можно остаться здесь и о??сюда смотреть следующий заезд.
— Вот это чудесно. И знаешь что, милый, давай поставим на такую лошадь, которой мы совсем не знаем и на которую не ставит мистер Мейерс.
— Давай.
Мы поставили на лошадь с кличкой «Свет очей», и она пришла четвертой из пяти. Мы облокотились на ограду и смотрели на лошадей, которые проносились мимо нас, стуча копытами, и видели горы вдали и Милан за деревьями и полями.
— Я здесь себя чувствую как-то чище, — сказала Кэтрин.
Лошади, мокрые и дымящиеся, возвращались через ворота. Жокеи успокаивали их, подъезжая к деревьям, чтобы спешиться.
— Давай выпьем чего-нибудь. Только здесь, чтобы видеть лошадей.
— Сейчас принесу, — сказал я.
— Мальчик принесет, — сказала Кэтрин. Она подняла руку, и к нам подбежал мальчик из бара «Пагода» возле конюшен. Мы сели за круглый железный столик.
— Ведь правда, лучше, когда мы одни?
— Да, — сказал я.
— Я себя чувствовала такой одинокой, когда с нами были все эти люди.
— Здесь очень хорошо, — сказал я.
— Да. Ипподром замечательный.
— Недурной.
— Не давай мне портить тебе удовольствие, милый. Мы вернемся наверх, как только ты захочешь.
— Нет, — сказал я. — Мы останемся здесь и будем пить. А потом пойдем и станем у рва с водой на стиплчезе.
— Ты так добр ко мне, — сказала она.
После того как мы побыли вдвоем, нам приятно было опять увидеть остальных. Мы прекрасно провели день.
В сентябре наступили первые холодные ночи, потом и дни стали холодные, и на деревьях в парке начали желтеть листья, и мы поняли, что лето прошло. На фронте дела шли очень плохо, и Сан-Габриеле все не удавалось взять. На плато Баинзицца боев уже не было, а к середине месяца прекратились бои и под Сан-Габриеле. Взять его так и не удалось. Этторе уехал на фронт. Лошадей увезли в Рим, и скачек больше не было. Кроуэлл тоже уехал в Рим, откуда должен был эвакуироваться в Америку. В городе два раза вспыхивали антивоенные бунты, и в Турине тоже были серьезные беспорядки. Один английский майор сказал мне в клубе, что итальянцы потеряли полтораста тысяч человек на плато Баинзицца и под Сан-Габриеле. Он сказал, что, кроме того, они сорок тысяч потеряли на Карсо. Мы выпили, и он разговорился. Он сказал, что в этом году уже не будет боев и что итальянцы откусили больше, чем могли проглотить. Он сказал, что наступление во Фландрии обернулось скверно. Если и дальше будут так же мало беречь людей, как в эту осень, то союзники через год выдохнутся. Он сказал, что мы все уже выдохлись, но что это ничего до тех пор, пока мы сами этого не знаем. Мы все выдохлись. Вся штука в том, чтоб не признавать этого. Та страна, которая последней поймет, что она выдохлась, выиграет войну. Мы выпили еще. Не из штаба ли я? Нет. А он — да. Все чушь. Мы сидели вдвоем, развалившись на одном из больших кожаных диванов клуба. Сапоги у него были из матовой кожи и тщательно начищены. Это были роскошные сапоги. Он сказал, что все чушь. У всех на уме только дивизии и пополнения. Грызутся из-за дивизий, а как получат их, так сейчас и угробят. Все выдохлись. Победа все время за немцами. Вот это, черт подери, солдаты! Старый гунн, вот это солдат. Но и они выдохлись тоже. Мы все выдохлись. Я спросил про русских. Он сказал, что и они уже выдохлись. Я скоро сам увижу, что они выдохлись. Да и австрийцы выдохлись тоже. Вот если бы им получить несколько дивизий гуннов, тогда бы они справились. Думает ли он, что они перейдут в наступление этой осенью? Конечно, да. Итальянцы выдохлись. Все знают, что они выдохлись. Старый гунн пройдет через Трентино и перережет у Виченцы железнодорожное сообщение, — вот наши итальянцы и готовы. Австрийцы уже пробовали это в шестнадцатом, сказал я. Но без немцев. Верно, сказал я. Но они вряд ли пойдут на это, сказал он. Это слишком просто. Они придумают что-нибудь посложнее и на этом окончательно выдохнутся. Мне пора, сказал я. Пора возвращаться в госпиталь.
— До свидания, — сказал он. Потом весело: — Всяческих благ. — Пессимизм его суждений находился в резком противоречии с его веселым нравом.