— А почему, позволь спросить? — с улыбкой промолвила Цецилия.
Троянда молчала, опустив голову.
— Что, язык не поворачивается? — усмехнулась Цецилия. — Или считаешь, что я недостойна это знать? Но. может быть, ты забыла, что именно я стояла у истоков этой реки — и, наверное, имею право знать, каково et устье?
Троянда подняла глаза. Да… если бы не Цецилия… если бы Цецилия вовремя не вспомнила про своего «почтенного знакомого», которым оказался Аретино…
Вовремя не вспомнила бы?..
Цецилия с беспокойством нахмурилась, увидев, как расширились устремленные на нее глаза Троянды, как высохли в них слезы, а выражение стыда и горя сменилось ужасом.
Да, ужас, ужас сейчас медленно и неостановимо овладевал ею. Почему прозрение настигло ее только сейчас? Почему, о боже милостивый, почему ей не приходило в голову, что где-то же Аретино увидел ее впервые, с чьей-то помощью проник в монастырь… что все это не зря, не зря, и не один он это проделывал, а с пособничества Цецилии!
Она упала на колени, изо всех сил ударилась лбом об пол, но эта боль не заглушила боль в сердце. Она подняла глаза — и Цецилия невольно отшатнулась, ибо ей никогда еще не приходилось видеть такого убийственного выражения в столь прекрасных глазах.
Троянда засмеялась бы, если бы могла. Какие-то вихри кружились у нее в голове, выстраиваясь в жуткие картины. Троянда видела себя в каком-то мрачном логове, и косматая старуха со злым лицом и костлявыми, как у самой смерти, руками смешивала в грязном кубке высушенных и истолченных в порошок кротов, летучих мышей, мушек, ядовитые травы, поливала их темным вином цвета крови… а может быть, это и была кровь! И Аретино, поднесшего к губам этот кубок, видела Троянда, — Аретино, который вдруг начинает задыхаться — и падает к ногам Джильи, которая тоже бьется в предсмертных судорогах… ну а Цецилия уже испустила последний вздох!
Вдруг кто-то дернул Троянду за руку — и она с недоумением уставилась на Цецилию… вполне живую, которая гневно тащила Троянду куда-то, приговаривая:
— Посмотри-ка! Нет, ты лучше посмотри сюда!
Она вгляделась. Чей-то портрет, что ли? Какое страшное, злобное, мрачное лицо, изможденное, изборожденное глубокими бороздами-морщинами. Рот кривой, глаза потонули в набрякших веках… От этого зрелища к горлу подступила тошнота.
Троянда отмахнулась от мертвого, как у самой смерти, взгляда и удивилась, потому что портрет тоже отмахнулся. Да это же не портрет! Это… это зеркало! Она смотрится в зеркало!
Троянда растерянно оглянулась и встретила взгляд Цецилии. Что-то было в этих глазах… в этих темных глазах… печаль? сочувствие? понимание?!
— Не надо так, — тихо сказала Цецилия, поводя рукою перед ее лицом, словно снимая с него маску ненависти. — С этим долго не проживешь, пустая злоба бессмысленна. Искренние чувства губительны для сердца и для красоты. Искренность — это беззащитность. Притворство — вот щит, о который разбивается всякое оружие. Кто не умеет притворяться — не умеет жить!
И тут что-то словно бы оборвалось в душе. Поток слез прорвался из сердца, хлынул из глаз. Троянда стояла, рыдая и трясясь так, что не в силах была шевельнуть рукой, чтобы вытереть эти безудержные слезы.
— Я не могу, — еле выдавила она, задыхаясь. — Мой сын умер, Пьетро я не нужна… Я больше ничего не могу!
— Ты сможешь, сможешь… — шептала Цецилия, и ее жаркий голос постепенно пробивался сквозь шум в ушах. — Ты сможешь — и очень многое! Я тебе обещаю!
— Да… похоже, хоть мы и прибыли в день Благовещенья, однако вряд ли принесем им благую весть! — Джироламо Ла Конти хохотнул, чрезвычайно довольный своим каламбуром, и этот плотоядный смешок кощунственно вспорол тишину исповедальни. — Знаете, святой отец, здесь все куда хуже, чем я предполагал!
— Остерегайтесь поспешных выводов, сын мой, — ответил из-за занавески тихий голос священника, казавшийся гораздо более молодым, чем брюзгливый голос того, кто называл его отцом. — Вы здесь всего несколько часов.
Вы тоже, если не ошибаюсь! — В голосе Джироламо зазвучали сварливые нотки. — Разве господь дал нам глаза не затем, чтобы видеть, и уши не затем, чтобы слышать? Вот я вижу, слышу и делаю выводы, которые кажутся вам такими поспешными, а мне — вполне обоснованными. Или вы ехали с закрытыми глазами, запечатав уши воском? Иначе как вы могли не почувствовать, что вал распутства грозит затопить Венецию? Я видел несколько парочек, которые целовались на паперти Сан-Марко. А этот человек, кривлявшийся перед нами? Ну, тот, в маске, нос которой имел форму Приапа? Неужели вы его не заметили?!
— Заметил, разумеется, — согласился священник. — Этого лицедея невозможно было не заметить, он так старался попасться нам на глаза, смутить нас. И, кажется, ему это удалось, сын мой?
Снова послышался смешок:
— Не стану отрицать.
— Ну что же, будьте снисходительны. Ведь это всего лишь маска. Я слышал, что венецианцы до умопомрачения любят карнавалы и даже в неурочное время норовят рядиться по всяким празднествам.
— Но в день Благовещения надеть такую маску! — опять возмутился Джироламо. — Это оскорбление догмата веры! Ведь ангел принес благую весть о том, что свершится непорочное — не-по-рочное! — зачатие, а нос этого нечестивца имел форму весьма порочного фаллоса!
Теперь усмехнулся священник:
— Заповеди господа нашего мне знакомы, сын мой. Или вы полагаете, будто я подзабыл значение нынешнего праздника? А теперь об ангеле. Видели ли вы его?
— Ангела? Видел ли я? Вы имеете в виду ту голубоглазую красотку, которая у входа в монастырь поцеловала вам руку и попросила благословить ее? Конечно, это был сущий ангелочек, однако готов поклясться ранами Христовыми, что в глазах у нее плясали сонмы бесенят!
Вы приметливы, сын мой, — произнес священник после небольшой паузы. — Однако я видел другого ангела. Помните, когда мы проезжали мимо Дворца дожей, то между звонницей и угловой комнатой был натянут канат, по которому спускался акробат в белых одеяниях, с крыльями, привязанными за спиной? Если не ошибаюсь, это захватывающее зрелище называется «полет ангела».