Огромная тихая квартира. Он сидит в кресле. Кругом темно. Он попросил оставить его одного – он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И они ушли, озабоченно спросив его в последний раз, вполне ли он уверен, что хочет остаться один, без всякой помощи и заботы.
Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь.
Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной.
Вот теперь он один и размышляет.
В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть.
Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме.
Он, сидящий в кресле, практически слеп.
Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело… А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты.
Он длился так недолго – его танец.
От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век.
Но время – обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами – облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой.
Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию.
Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. «Ла Скала» в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне… Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда.
Прощай, бог танца.
Он приглаживает густые блестящие волосы.
Его руки – это его глаза. Теперь.
Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг – бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего – остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты.
И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире.
Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие – он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала.
Он может ощущать много больше. Теперь.
Чье-то присутствие – это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно.
Он ощущает духи – духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека.
«Eau d'Hadrien» Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в «Опера». Когда еще…
Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно.
– Кто ты?
Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом.
– Это имеет какое-нибудь значение?
– Да, для меня имеет.
– Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут.
– Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал.
Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки – его глаза. Теперь.
Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты.
– Вот я и здесь.
– Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать.
– Нет, ничего.
– Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости.
– Хочешь музыку?
– Да, пожалуй. Нет, уверен – хочу.
В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре.
Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к «Дороге» Феллини. Он танцевал под нее в «Ла Скала», в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела.
Он обращается в темноту, откуда исходит музыка.
– Кто это?
– Роберт Фултон. Величайший музыкант…
– Слышу. Чем он дорог тебе?
– Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим.
Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом.
– Могу я попросить тебя об одном одолжении?
– Да, если это в моих силах.
– Позволь прикоснуться к тебе.
Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания – дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе…