Энцо вскочил из-за стола.
– Вызови «скорую», Энцо! – крикнула Сара. – Быстро! У него приступ… инфаркт… я не знаю что!
Энцо убежал.
Сара гладила отца по щеке и плакала.
– Мне так жаль, папа… Я сожалею обо всем, что сказала. Пожалуйста, не умирай! Я приеду к тебе, я сделаю все, что ты хочешь, только, пожалуйста, пожалуйста, не умирай!
«Скорая помощь» приехала через двадцать минут. Герберт уже ни на что не реагировал. Сара держала его за руку, а Регина не сказала ни слова, когда он умирал.
«Resta qui, resta qui, tu che sei mia. Un attimo e noi, voleremo la dove tutto e il paradiso» [69] , – пел Андреа Бочелли на площади Пьяцца дель Кампо в Сиене. Он стоял, прикрыв незрячие глаза, неподвижно, как скала, на огромной сцене, сооруженной перед Палаццо Пубблико специально для этого концерта. Его сопровождал оркестр из сорока музыкантов.
На площади, тесно сгрудившись, стояли около тридцати тысяч человек. Многие из них держали в руках включенные мобильные телефоны, чтобы дать возможность послушать концерт друзьям, оставшимся дома. Некоторые только слушали, другие тихонько подпевали.
Было почти одиннадцать часов вечера, но огромную площадь заливал теплый свет. Пышно украшенные дома и дворцы, окружавшие площадь, были освещены оранжево-желтым светом, у окон стояли люди и желали друг другу здоровья, поднимая бокалы с шампанским.
Мощный голос Бочелли заполнял площадь. Казалось, артист полностью погружен в себя и в музыку, которой подпекали люди на площади. И вместе это напоминало звучание грегорианского хора.
Эльза любила музыку. Она как бы уравновешивала другую ее страсть – математику. Если бы она могла, то не пропускала бы ни одного концерта их тех, что проходили летом на площадях города.
Она стояла почти на середине площади, и ей было жаль Бочелли, который не мог видеть, а только слышал и чувствовал, сколь огромная человеческая масса была загипнотизирована и опьянена его музыкой. Эльза не ожидала, что на площади будет такая масса зрителей, и взяла с собой бутылку воды и подушечку, чтобы поудобнее устроиться на теплых камнях и наслаждаться музыкой. Она стояла уже два с половиной часа, зажатая со всех сторон людьми, которых не знала, но которые, как и она, зачарованно смотрели на сцену.
Концерт подходил к концу. В заключение Бочелли начал петь свои самые популярные песни, которых итальянцы ждали целый вечер. Когда он запел «Con te partiro» [70] , в руках у людей появились зажигалки и на площади вспыхнуло целое море огней.
Любители песен Бочелли больше не выдержали – они уже и так долго только слушали – и начали петь уже не сдерживаясь, громко. Бочелли был едва слышен среди десятков тысяч голосов, но он, как и раньше, стоял на сцене, пел и улыбался.
Эльзе казалось, что она переживает один из самых прекрасных и ярких моментов в жизни. Она тайком молилась, чтобы эта песня, это настроение, эта ночь никогда не заканчивались. Она удивилась, когда вдруг какая-то женщина, стоящая перед ней, расталкивая толпу, направилась к переулку, чтобы выйти с площади. Во всяком случае она пробивалась явно не в сторону сцены.
«Наверное, хочет побыстрее добраться до машины», – подумала Эльза, и ей стало обидно.
Эльза какой-то момент наслаждалась тем, что стало чуть просторнее, но через несколько минут все опять стояли, тесно прижавшись друг к другу, как раньше. Место, которое оставила женщина, моментально оказалось занятым.
Она почувствовала это уже через несколько секунд… Запах одеколона, запах огня и чуть-чуть ладана. Она представила себе мужской монастырь среди цветущих олеандров, и ей показалось, что так пахнет борода, хотя мужчина, который повернулся к ней, потому что она, зачарованная запахом, подошла к нему слишком близко, был без бороды и выбрит так гладко, словно на его чистом, нежном лице никогда и не было ни единого волоска.
Она смущенно отшатнулась. Он ничего не сказал, улыбнулся и снова повернулся к сцене.
Эльза больше ничего не слышала. Ни музыки, ни песен, которые Бочелли пел на бис, ни ликования публики. Она была околдована запахом этого мужчины и смотрела ему в затылок словно завороженная. Ей казалось, что она видит, как бьется жилка у него на шее, и даже попыталась сосчитать его пульс. Она уставилась на его черные блестящие волосы и ни о чем не думала.
Она не заметила, как закончился концерт. Аплодисменты звучали в ее ушах, словно шум прибоя, который слышен, но осознанно не воспринимается. Когда человеческая масса бесконечно медленно пришла в движение, вокруг стало свободнее, и она не задумываясь пошла за мужчиной. Прошло долгих полчаса, пока толпа рассосалась настолько, что они смогли покинуть площадь.
Перед часовым магазином на улице Виа Римальдине он вдруг остановился.
– В чем дело? – неожиданно спросил он, и Эльза вздрогнула. – Почему ты идешь за мной?
Его голос звучал не рассерженно, но холодно.
Она ничего не сказала. Она не могла ничего сказать. Она просто смотрела на него и думала, что еще никогда не встречала такого красивого человека.
– На концерте ты стояла позади меня и уже полчаса идешь следом. В толпе ты постоянно была рядом со мной… Наверное, этому есть какая-то причина?
– Ты так хорошо пахнешь, – сказала она шепотом и покраснела.
– Идем, – сказал он и насмешливо улыбнулся. – Пойдем, выпьем по бокалу вина.
Они прошли на две улицы дальше. На улице Виа Саллюстио Бандини они попытались найти место в баре и в двух маленьких остериях, однако в этот вечер невозможно было отыскать ни одного свободного столика. После этого он купил в каком-то баре вино, два бумажных стаканчика и попросил открыть бутылку.
Они уселись на лестнице перед Палаццо Толомеи и начали медленно пить вино.
– А чем я пахну? – спросил он.
– Кафедральным собором и ладаном, криптой и холодным камнем, цветущим олеандром, ванилью и теплой землей.
Такого ему еще никто не говорил, и на мгновение он даже потерял дар речи. Он внимательно посмотрел на эту странную девушку. У нее была необычайно светлая кожа, бледное лицо, слишком нежное и прозрачное для итальянки. А волосы ее были темными и абсолютно гладкими. Ему нравились гладкие волосы, падающие, словно вода, на плечи. На вид ей было лет семнадцать, возможно, восемнадцать. Он не думал, что она может быть старше. У нее были карие глаза, придававшие беззащитному лицу необычайно глубокое выражение.