Напротив церкви расположилось крошечное кафе, перед входом в которое прямо на мостовой стояло несколько металлических столиков и стульев. По всей вероятности, это был монтекастелльский центр греха. За дверями, занавешенными цветными шнурками с крупными бусинами, посетителей ждали закусочная, газетный киоск, игровая галерея, салун, кофейня и табачный киоск. Причем все это размещалось в одной-единственной комнате. Несмотря на холод, Ласситер занял место за уличным столиком и заказал эспрессо.
Прохладный воздух казался неподвижным. Этому покою могла бы сопутствовать и тишина, если бы из кафе не доносились электронные попискивания – в зале кто-то яростно гонял на игровом автомате Пакмена. Площадь с трех сторон защищали здания, четвертая сторона была частью городской стены – парапета в четыре фута высотой, с которого открывался вид на равнину Умбрии.
За соседним столиком играли в карты двое мужчин пролетарского вида. На них были плотно облегающие, застегнутые на все пуговицы вязаные жакеты, под которыми, очевидно, скрывалось еще несколько слоев одежды, поскольку фигуры игроков напоминали набивные игрушки. Потягивая поочередно кофе и бренди, они то негромко ругались, то шутили по поводу очередного карточного расклада.
Ожидая кофе, Ласситер изучил стенд с газетами, стоящий прямо на улице. Он насчитал по меньшей мере дюжину изданий, но не обнаружил ни одного на английском языке. Экземпляр «Монд» был трехдневной свежести, и Ласситер не хотел его брать. Он попытался решить, стоит ли придумать предлог для интервью со священником и как начать разговор. «Не можете ли вы рассказать мне все, что знаете о докторе Барези?» Представив реакцию падре на этот вопрос, Ласситер с сомнением покачал головой.
Подали кофе, и Джо принялся неспешно его потягивать, наблюдая за сражающимися в карты мужчинами. Колода настолько уже измочалилась, что картон походил на тряпицу. Если бы игроки предоставили эти карты самим себе, то те просто повисли бы, обнажив расклад для всеобщего обозрения. Поэтому каждый поддерживал карты другой рукой со стороны «рубашки». Обожженные солнцем лица и паутина морщин свидетельствовали о том, что мужчины большую часть времени проводят на открытом воздухе. Их зубы и глаза поблескивали на темном фоне, придавая двум обитателям Монтекастелло жизнелюбивый, но несколько сардонический вид.
Ласситер попытался представить такое место в Америке, где подобная парочка могла бы в январе средь бела дня сидеть на улице, попивая кофе и играя в карты. На ум приходил только пропахший пивом бар в рабочем квартале, но и это было совсем не то.
В центре площади находился простой фонтан – квадратная каменная купель, на пару футов приподнятая над землей. На одной стороне квадрата была возведена стена с барельефом в виде головы льва. Пасть у царя зверей треснула, и вместо ровной струи вода изливалась в бассейн клокочущим потоком. Фонтан не только украшал площадь, но и выполнял определенные функции. Ласситер видел, как пожилая женщина, наполнив водой два пластмассовых сосуда, распрямила спину и зашагала прочь.
Он заказал еще чашку кофе и подошел к парапету. За ним оказался почти вертикальный обрыв, обнажающий выходы скальных пород. Вся земля с них была давно смыта, но несколько худосочных пиний ухитрились вырасти на каменистом ложе.
В отдалении, на уровне ближайшей пинии, виднелся Тоди. Создавалось впечатление, что город витает в небе. Древние стены прошивали склон диагональными стежками, как бы удерживая старую часть поселения на горе. За стенами ниже по склону были рассыпаны дома нового города, а еще ниже сбегали к реке поля, разбитые на мелкие владения и напоминающие с высоты птичьего полета невероятную клетчатую ткань.
Ландшафт радовал глаз и вызывал подобие ностальгии. С тех пор, когда земли в США обрабатывались подобным образом, если такое вообще когда-нибудь было, прошло много лет, и теперь клетчатый ландшафт в Америке можно усмотреть лишь с высоты двадцати тысяч футов. Ласситер обвинил в своей ностальгии Сезанна.
Немного ближе, на этой стороне реки, стоял геометрически правильный рукотворный лес, мимо которого он проезжал, рядом виднелась развилка дороги. Одно ответвление вело к клинике Барези, точнее, к тому, что от нее осталось, и другое – в Монтекастелло. Ласситер окинул взглядом вторую дорогу. Она исчезала на крутом склоне холма и появлялась вновь в нескольких сотнях футов прямо у него под ногами – в крошечном парке с автомобильной стоянкой. Джо даже узнал свою машину по серебристой окраске.
Когда он вернулся в кафе, его уже поджидал второй эспрессо. Опустошив чашку одним глотком и сунув под блюдце деньги, Джо направился через площадь к церкви.
Ласситер поднялся по ступеням и через тяжелую деревянную дверь вошел в фойе – своего рода прихожую. Деревянная стена с проходами справа и слева отделяла мир молитвы от мира греха. В этом промежуточном пространстве, или, скорее, чистилище, стоял стол с аккуратными стопками листовок и брошюр, а также металлический ящик для пожертвований. Сунув в ящик несколько купюр, Ласситер проследовал в церковный зал.
В зале царил полумрак, и сначала он ничего не видел, кроме высокого потолка. В ноздри ударил запах горящих свечей и плесени, а со стороны алтаря донесся гул голосов.
Единственным источником естественного освещения служил ряд окон, прорубленных высоко в стене, но света они практически не давали. Анемичное зимнее солнце светило под таким углом, что его лучи падали в зал, не достигая пола. От канделябров толка тоже не было. Во-первых, их оказалось мало, а во-вторых, в них стояли не свечи, а электрические лампы с мерцающим элементом, тусклый свет которых вовсе не походил на пламя.
В нефе, под темной статуей, горело несколько поставленных прихожанами свечек. Ласситер сел на ближайшую скамью и стал ждать, пока глаза привыкнут к темноте.
Постепенно интерьер начал проступать из мрака. Храм оказался на удивление большим. Ласситер увидел группу людей, толпящихся у алтаря, – неопределенные силуэты и тени, некоторые в белых одеяниях, двигались в полумраке собора. Отчаянный вопль младенца подсказал Ласситеру, что он присутствует при обряде крещения.
Через несколько минут церемония закончилась, и толпа неторопливо двинулась по центральному проходу. Возглавляла процессию мать с ревущим младенцем на руках, долговязый священник прикрывал тылы. Его голова плыла над головами других, как бледный воздушный шар. Когда падре – у него были каштановые вьющиеся волосы, волевой подбородок и нос с горбинкой – проходил мимо Ласситера, их взгляды встретились. Отец Азетти напомнил Ласситеру кого-то. Но кого? Если бы не худоба и изможденный вид, священника можно было бы считать привлекательным, однако черты его лица странно не сочетались друг с другом. И неожиданно Ласситер понял: отец Азетти был Икабодом Крейном, преследуемым и страдающим.
Десять минут за спиной Ласситера звучала итальянская речь, прерываемая взрывами смеха, хотя все это время ребенок вопил яростно и неутешно. Послышалось чмоканье, сопровождавшее двойные поцелуи, – европейский ритуал при встрече и прощании. Голоса зазвучали громче, и в них было больше эмоций, чем, по мнению Ласситера, требовали обстоятельства.