— Однако кое-кто все же так поступал, — шепотом сказал Сид.
Его качало. Какие-то видения штурмовали голову. Он не мог их отогнать. Они возникали, оглушали его, сметали все на своем пути. Ничего такого убийственного в них вроде бы не содержалось. Вот он сам просыпается в то утро 20 года в своей халупе в нищем районе. В углу комнаты — раскладушка, заказанная по интернету. Всюду чистота — квартира надраена сверху донизу к возвращению отца. Он побрился. Приехал на вокзал с запасом.
Поезда приходили, выплевывали пассажиров — шесть раз подряд. Шесть раз Сид оказывался один на пустом перроне и ждал. Ждал отца, который так и не приехал.
— Я знать ничего не хочу про Лаборатории, — закричал он, — меня интересует книга. Вы ее читали? Можете о ней рассказать?
Лизович снова выкашлял облако дыма и посмотрел на него. Его влажный лихорадочный взгляд усиливал смятение Сида. Лизович видел, что с ним творится. Он видел, что Сид вооружен. Он заговорил. Он говорил медленно, выделяя каждое слово, не отводя глаз от бледного лица Сида, знавшего, что оно его выдает.
— К этой книге прибегли, — сказал Лизович, — в момент моего назначения в Министерство взыскания, и по тем же причинам. Это фундаментальный текст о мире — в том виде, в каком он вам известен и о котором, не прочтя эту книгу, вы ничего не узнаете. Мне ни к чему ее цитировать или пытаться пересказать: достаточно просто раскрыть глаза. Откройте глаза и взгляните на этот мир, и как только вы зажмуритесь от ужаса и негодования, или отвернетесь, чтобы не видеть невыносимого, — просто скажите себе, что все это было написано, придумано и решено в здравом уме некоторыми из ваших собратьев; просто скажите себе, что это стерпели, допустили, дозволили в здравом или нездравом уме — ваши собратья в целом. Я не могу передать, чем была для меня эта книга, это невозможно пересказать, это почти физический опыт, озарение, преображение сознания, гораздо более радикальное, чем от самого сильного наркотика. Вы владеете миром, познав жуткую правду его создания: и эту власть вы можете только ощущать, вы не можете ничего с ней поделать, и если хотите пример…
Лизович умолк. Он закашлялся, сплюнул, сбился с дыхания. Закурил еще одну сигарету. Снова заговорил изменившимся, почти неслышным голосом:
— Если хотите, вот вам пример. Здесь нет ничего сенсационного, никакой клиники. Забудьте об образах, потоку что не в образе кроется истина книги, но в ее духе, в самой ее основе. Если б вы имели возможность прочесть эту книгу, то она вызвала бы у вас то же жуткое озарение, ту же слепую и бессильную ярость, ту же ненависть абсолютно ко всему, то же возмущение — причем такой силы, что оно толкает на убийство даже тех, кому убийство отвратительно, — и если я открою вам, что же в конце концов стало призванием, целью Лабораторий… Уничтожение…
Сид всадил ему две пули в голову.
Алкогольный угар и потные фрикции стали его уделом на ближайшие тридцать шесть часов. Участь куда лучше той, какой он заслуживал. Он всегда знал, что если дать волю дремавшей внутри ярости, она очень быстро охватит его целиком. В его жизни были моменты, свидетельствовавшие об этом. Моменты, которые он старался вычеркнуть из памяти. Тщетно. Потому что в них он сам, его настоящая сущность проявлялись вернее, чем в пустыне тех долгих лет, когда он по необходимости отрекался от себя. Делать больно другим, делать больно себе, а остальное — прочерк. Вся суть, которую с большим трудом удавалось извлечь из груды впечатлений, налипших на временную ось: острота жизни сконцентрировалась для него в этих моментах. Он убивал, раздавал удары, с лихвой получал сдачи, напивался до бесчувствия. И мучился физически и душевно, но главное — от убеждения, что в конце концов это поглотит его полностью и безвозвратно.
Ему хотелось лечь на дно. Книга обратилась в дым, и вместе с ней — ответы, которые он искал. Теперь ему, дознавателю без дознания, незачем было что-то еще искать. И получившему отсрочку смертнику надоело бегать. Он вернулся в «Пандемонию» к ней, — последнему своему порту, последнему этапу.
Они стали жить ночью. Решили представить себе, что мира за пределами их комнаты не существует. Что им вместе удалось спасти для себя его частицу. Восемнадцать квадратных метров, кровать, ванная и доставка спиртного — не много, но и не мало. С тех пор как ввели лимиты на электричество, день и ночь стали неразличимы. Единственным отличием оставался шум. Бывала ночь шумная, ночь упраздненного дня, когда абоненты по-прежнему зарабатывали на хлеб и зрелища, а потом наступала ночь тихая, и в самой глубине этой ночи они смогли осуществить свою мечту: жить вне времени, вне мира, вне опасности.
Около часа прожекторы аэронадзора погасли. Поезда реже проносились по транссекционной надземке. Вой сирен сместился к северу, к району Субтекс и границам с зонами. Ночь сомкнулась над ними как бесконечный водный панцирь. Закончился эйфор-лайт, которым они вовсю разбавляли водку для полной отключки. С тех пор как Сид вернулся, они не притрагивались друг к другу. В подростковой застенчивости они стали вести себя как вежливые незнакомцы, вынужденно оказавшиеся в одном помещении. Сид вышел с целью добыть какой-нибудь добавки для алкоголя. В гостиной куклоиды, пользуясь отсутствием Тевера, играли в «Симуляцию». И неизменно звучали три низкие гнетущие ноты. Нехитрая мелодия напомнила музыку убитого им человека. И тогда он подумал обо всем, чего у него больше не будет: о музыке, о море и небе, о детстве и потом — о своих покойниках.
Блу в комнате не было. Сквозь приоткрытую дверь ванной сочился теплый влажный воздух, урчание текущей воды. Сид допил свой стакан. «Второй раунд», — подумал он и толкнул дверь.
— Ты мне так и не ответила, что это такое, — сказал Сид после всего, отодвигая халат Блу и проводя пальцем вдоль тонкого завитка омертвевшей кожи на животе. Мыльная влага ванны держала их так долго, что оставаться там уже не хотелось. Они перешли в кровать, и Сиду казалось, что они оттуда не вылезут, пока за ними не придут. Блу запахнула халат и налила себе выпить.
— Медузы, — сказала она, — когда мне было одиннадцать.
— Когда тебе было одиннадцать, морские погружения уже не так-то просто было организовать.
— Городской аквариум, — сказала Блу. — Мы туда ходили с классом, и у кучки девиц, которые меня ненавидели — до сих пор не могу понять почему, — дико разыгралось воображение. Они назначили мне встречу там в полночь, чтобы свести счеты. И бросили меня в бассейн.
— А в какой ты была школе?
— Это что, допрос?
— Не знаю, — сказал Сид, — в школе учат всяким штукам. Читать, например.
— Пошел ты, — сказала Блу и повернулась к нему спиной.
Она врала, а Сиду было наплевать. В те дни он решил плевать практически на все. Он продолжил пить в одиночку. Лежащая рядом Блу надулась и делала вид, что спит. В семь часов утра ему захотелось трахаться. Он положил на нее руку, и она уступила — без энтузиазма и без сопротивления. Потом он понял, что умирает от голода, и потащился на кухню. В два счета проглотил свой чизбургер, — от пустого взгляда детей-куклоидов становилось не по себе. Куклоиды спали стоя с полуприкрытыми глазами, как лошади в стойле. Он вернулся в комнату. Коридоры качало. Он лег рядом с Блу и, призвав на помощь скудные запасы нежности, в знак примирения погладил ее по волосам. Откуда-то из недр квартиры послышалась заставка мультфильма.