— Ничего, я в порядке. Где там ваша кукуруза?
— У тебя было такое странное лицо...
Проклятый Вольдек, он мешает мне. Дело, наверное, в том, что меня убили — тогда, вместе с мамой и Стивеном. Но когда были похороны, я болела. А потом — ничего не оставалось, как притворяться живой. Никому не было до этого дела, даже папе. Только Эрик... А еще — Светка. И Виталий, Игорь, Способ, генерал Зарецкий, и еще... Но все эти люди повстречались мне уже здесь. И я не чувствую больше себя здесь чужой.
— Вот, посоли и ешь. Филя, а где бабушка?
— За козой пошла.
— Так чего же ты не пошел с ней? — Вольдек уже освоился в роли воспитателя. — Ничего, парень соображает, вот только мыться приходится заставлять силком.
— Ты не скучаешь здесь?
— Нет. Вчера управились с дровами, сегодня картошку выкопали — вон там, погляди, под навесом целая куча. Не знаю, как старая женщина может сама вести все это хозяйство. — Вольдек швырнул в печку обгрызенный початок.
— Гдe оружие?
— Еще вчера припрятал. Никто не найдет. Хороший тайник нашел. Но народ здесь любопытный до ужаса.
Мне не хочется разговаривать, и он уходит. Но побыть одной мне здесь не дают.
— А ты грустишь, правда? — Тамара Семеновна присаживается рядом. — Ожил мой дворик. Так, будто только вас и дожидался. А ты почему-то грустишь. Может, расскажешь мне, что тебя гложет? О, какой у тебя красивый медальон! А кто в нем? Или не стоит спрашивать?
— Нет, почему же, — я открываю замочек. — Это моя мама и мой брат Стивен. Они... погибли. Уже давно. Почти двадцать лет назад.
Да, они погибли, потому что я не защитила их.
— А ты до сих пор тоскуешь?
-Да.
Где-то в соседних дворах лают собаки, заходится визгливым смехом какая-то женщина. Там люди движутся, что-то делают, к чему-то стремятся или просто пьют водку. Жизнь обтекает меня, как обтекает река заросший камень. Я, наверное, каменная, потому что даже плакать не могу.
— Я скажу Михайловне, чтобы она пришла. Она поможет.
Не хватало мне еще одной языкатой старушенции. Чем она мне поможет?
— А кто это?
— Это... как бы тебе сказать... Наша местная знахарка. К ней едут отовсюду, издалека. У них вся семья такая: мать ее была знахаркой, бабка тоже. Даже когда с этим вели борьбу — еще при Союзе, ее не трогали. Даже партийные начальники ездили к ней тайком.
— Тамара Семеновна, дорогая, вы же медик, а верите в такие глупости?
— Ты не понимаешь! Она может помочь по-настоящему. Я позову ее.
— Если это вас успокоит...
Она так волнуется, так убеждает меня, ладно уж. Если это придаст ей уверенности и подарит чувство выполненного долга... Я ведь не обязана верить. Просто сделаю вид. А пока почищу оружие, потому как кто знает, когда оно понадобится? Я не хочу, чтобы в самый ответственный момент у меня разорвало ствол.
На этой женщине нет никаких побрякушек, даже самого завалящего звоночка, бус или пера. Аккуратная темная юбка в мелкий цветочек в широких сборках. Такая же кофта с рукавами немного ниже локтя — я сама люблю рукава такой длины. На голове белая косынка, ее кончики повязаны вверху. Полная старая женщина со спокойным смуглым лицом, крепкими руками и внимательным взглядом серых глаз. Сколько ей может быть лет? Спросите что-нибудь полегче!
— Заходи, Михайловна, в дом, — моя хозяйка отодвигает занавеску с двери. — Никто не помешает, хлопцы в кухоньке чинят плиту, так что долго не явятся, потому что там уже ничего не сделаешь. Вот это и есть моя гостья.
— Можно и здесь немного посидеть, хороший вечер.
Чем ты ее поишь? Тем, что я дала? — Голос у нее совсем не старческий. Какой-то глубокий и одновременно тихий. Но впечатление такое, что, когда она говорит, даже сверчки затихают.
— Да. И завариваю, как ты говорила. Только у нее неспокойный характер, все куда-то рвется.
— Потому что ей и вправду нужно идти — очень далеко. Но не сейчас.
Этого только не хватало! Вольдек растрепал о времени нашего отъезда. Почему мои мысли как-то путаются? В этой стране я теряю квалификацию. Все время опаздываю.
— Ты пойдешь со мной, — женщина встает. — Идем, милая.
Почему я иду за ней? Это может оказаться ловушкой, чтобы разделить нас с Вольдеком. Я без оружия, Вольдек сразу не сориентируется. Но зачем это нужно? Нет, у меня таки паранойя. Черт, я все равно смогу позаботиться о себе!
— Не думай о нем на ночь глядя. Плохая примета.
Как она узнала, о чем я думаю? Или я уже совсем спятила и сама с собой разговариваю?
— Но это же просто... образ. Мифология.
— Это ты так думаешь.
Так и есть, я так думаю. Я плохая христианка. Я верю в Осириса и Баст, уважаю Одина. Но вот существование кого-то другого всегда казалось мне сомнительным. Если Бог такой добрый и всемогущий, почему он позволил убить Стивена? Ведь он был просто кроха. Я тогда больше заслуживала смерти. И я перестала разговаривать с Богом.
Мы молча заходим во двор. Она ведет меня в небольшой домик между деревьями — там она, вероятно, проделывает все свои колдовские штучки, потому что кирпичный дом мы только что миновали.
— Заходи.
Я оказываюсь в небольшой чистой комнате. Круглый стол посередине, книги на полках, многочисленные ящички, баночки, какие-то горшочки — и все это создает здесь необыкновенно свежий запах. У свечей в подсвечнике тоже аккуратный вид.
— Вижу, тебе понравилось.
— Да. Люблю, когда чисто.
— Присядь сюда.
Она пододвинула мне стул. Да, во времена инквизиции эту бабку сожгли бы на медленном огне. Дикие были времена.
— Твои мысли затемнены. Ненависть. Я чувствую ее. А сейчас закрой глаза, дай мне свои ладони. Сиди тихо.
Я и так сижу тихо. Если бы даже и хотела, то не смогла бы сдвинуться с места. Какая-то слабость охватила мое тело. Мне не хочется этому сопротивляться.
— Ты страдаешь, потому что ищешь утраченное. Ты тоскуешь, потому что пытаешься взять на себя ответственность за мирское зло и за то конкретное зло, которое причинили тебе. Ты должна понять, что ничего не могла поделать — ни на горячей дороге, ни в большом туманном городе, — твоей вины там не было. Это судьба. Ты цепляешься за прошлое, чтобы почувствовать рядом тех, кто должен уйти. Их души живут в тебе, а твоя собственная душа... у нее нет простора, она как птица в клетке. Отпусти их. Твоя душа должна вырасти, а она так и осталась душой испуганного одиннадцатилетнего ребенка.
Это невозможно. Это какая-то мистификация. Но зачем? И как?.. Я хочу уйти отсюда. Мне слишком больно. Но я хочу слушать ее. Не знаю. Мне это снится. Я сама себе снюсь.