— Ирка, ты что? — Рыжий даже покраснел, у него тоже хорошо развито воображение. — Это же... проститутки!
— Ты хоть раз был в таком месте? — Ирка уже уперлась рогом.
— Нет... Этого еще не хватало!
— Вот видишь! А судишь! Я хорошо пою, может, это пригодится, и я стану певицей. Ну какая польза от вашей науки? Выучитесь и пойдете тянуть лямку за копейки. А я так не хочу. Если есть возможность выбиться в люди, я ее не упущу, я хочу всего, сразу — и сейчас, пока я молодая! Когда ж еще жить!
— Ирка, прекрати, это бред, как ты не понимаешь?
Этот разговор стоил нам подруги. Чем больше мы ее убеждали, тем больше она упиралась. У нее в последние месяцы стали появляться дорогие вещи, украшения, и мы с Рыжим не знали, как на это реагировать. А потом она просто исчезла, не оставив даже записки, словно мы были ей посторонними, чужими людьми. И мы с Рыжим перестали говорить о ней так же, как и о Стасе. Пока несколько недель назад Рыжий не встретил ее там, на проспекте. Она заглянула в окно его машины с улыбкой на полинявшем личике и спросила:
— Развлечемся?
И мгновенно отскочила, растерянная и взволнованная. Она узнала Рыжего сразу, а он ее — только тогда, когда она отскочила. Рыжий приехал домой просто больной, долго собирался с духом, чтобы сказать мне. У меня не было причин не верить ему, но я решила, что, возможно, он ошибся, это не может быть наша Ирка!
Но это была она. Все такая же маленькая и худая, сзади похожая на подростка, а глаза — мертвые и пустые. Такой я ее увидела после стольких лет неведения. А теперь она в больнице борется со смертью. Или уже не борется... не знаю.
— Лиза, у тебя нездоровая тяга к кладбищам.
Я даже не оглядываюсь. Этот голос я узнаю из тысячи. Когда-то его обладатель был для меня всем, потом он оставил меня и я хотела покончить с собой. Но не покончила, в конце концов поняв: он того не стоит.
Теперь он ничего для меня не значит, он не тот Стас, которого я знала, с кем пекла картошку и хлеб у реки. Это не тот парень, который целовал меня в школьной беседке. Он другой — хищный, опасный и испорченный тип, до такого я бы и щипцами не дотронулась. Как представлю, скольких женщин он за это время поимел, а о гигиене я все знаю, кому и знать, как не мне...
— Чего ты хочешь, Стас?
— Даже не смотришь на меня... Лиза, неужели ты не тосковала по мне?
— Тосковала какое-то время, а потом решила, что оно того не стоит.
— Вот как! Тогда почему до сих пор ты сердишься на меня?
— Разбитое сердце и презрение — разные вещи. Ты мне неинтересен, я знаю тебе цену, потому не считаю, что обязана говорить с тобой вежливо. Что ты от меня хочешь? В смысле — на этот раз?
— Думал, я могу помочь, — он обходит меня и загораживает дорогу. — Лиза, я абсолютно искренне... Может, тебе нужны деньги? Все-таки похороны — удовольствие не из дешевых, а ты...
— Мне твои деньги не нужны. Я не нищенка и зарабатываю достаточно, чтобы похоронить своего соседа — да и всех соседок скопом, если на то пошло, только их поголовье почему-то никак не уменьшается.
— Хорошо сказано! Ну, что тебе дала твоя принципиальность? Живешь в какой-то дыре, бегаешь чистить дерьмо за рыбками, копаешься в чужих зубах, питаешься паршиво, мужика у тебя нет. Что тебе дала твоя честность, а? На работе коллеги тебя терпеть не могут... да, врач ты классный, но неужто это все, чего ты хотела от жизни, Лиза? Да открой же ты глаза и посмотри, как люди живут!
— Ирка уже посмотрела, ага.
— Ирка... Она просто дура, такой всегда была, такой и сдохнет. А ты — другое дело. Лиза-Элиза, неужели тебе, молодой, здоровой и красивой бабе, не грустно одной? Скажешь про Рыжего — не поверю, ничего у вас нет. И с чем ты остаешься?
— Я тебе скажу с чем. Я не прячу глаза от людей. Я никогда копейки чужой не взяла, никого не обманула, не ограбила. А человек, сколько бы ни приобрел, в конечном счете ничего с собой туда не возьмет. Смотри, сколько их тут лежит. Думаю, многие из них при жизни гребли под себя как могли — и что им теперь от этого? Гроб дороже да похороны многолюднее? Так гроб — ты его хоть из золота отлей, а он гроб и есть. Видишь, Стасик, пет смысла дергаться. Может, Кук был прав — стоит просто жить?
— Кук... Много ты знаешь о Куке! Время было другое, а только я тебе скажу: смотри, на входе тебя ждет мент. Ты сейчас выйдешь, и он сделает с тобой все, что захочет — так, как когда-то с Куком. Знаешь, почему его убили? Потому что понимали: он никто и имя его — никак. И ты так же, как и Кук, — никто. И, несмотря на всю твою честность, взять тебя сейчас, запихнуть в камеру и убить — как таракана раздавить, ничего не стоит, никто за это не ответит. Никто и внимания не обратит. А вот меня — нет. Я еще тогда решил для себя, что никто не поступит со мной так, как с Куком.
— И потому ты меня предал.
— Да. Ты знаешь, кем был Татьянин отец. Большой человек при больших деньгах и важной должности. И он помог мне тогда, без него я бы не достиг того, что имею. Сам бы я не смог, не тот был у меня жизненный старт — и я поменял свою программу, вот и все.
— А когда Танькин отец стал тебе не нужен, ты и ее бросил.
— Я никогда жену не любил. А сейчас думаю, что единственная женщина, которую я любил в своей жизни, — это ты, Лиза-Элиза.
— Боже мой, какой пафос! Только мне теперь все это до лампочки. Так что уходи из моей жизни туда, откуда пришел, и больше не возвращайся. Ты мне неприятен.
Ну, назовите меня злопамятной.
— Лиза, прошу тебя!
Его черные глаза смотрят так призывно... Если бы он сказал мне это несколько лет назад, счастливее меня не было бы на земле человека, а теперь... Все перегорело, я просто усталая и безразличная ко всему развалина, разменявшая четвертый десяток. Что они все от меня хотят? Господи, а еще и зима впереди!
— Иди, Стас. Ты знаешь, что я почувствовала, когда ты сказал, что женишься на Татьяне? Я сначала даже не поняла, о чем ты говоришь. А после ваша свадьба, ее счастливое лицо, ты рядом с ней.
А потом я четыре года сидела с ней в одной аудитории, мы даже здоровались, и она имела наглость одалживать у меня конспекты... Ей словно удовольствие доставляло постоянно мелькать у меня перед глазами. Что я чувствовала, ты знаешь? А каково мне было по ночам? Я представляла себе, что в эту самую минуту ты занимаешься с ней любовью и шепчешь ей то, что когда-то говорил мне? Так как мне было, Стасик?
— Но ты... Ты восприняла все очень спокойно.
— Спокойно? А что я должна была делать? Биться в истерике, чтобы меня все жалели, а за глаза злорадствовали? Я должна была еще и этим себя унизить, словно не хватало мне того унижения, которому ты меня подверг своим предательством! Ты не знал меня никогда, не знал, что я чувствую, да тебя это и не интересовало. Но будь уверен: с тех пор я уже ничего не чувствую. Все перегорело, я запретила себе чувствовать. Я теперь не умею ни любить, ни ненавидеть, ни даже презирать, мне все равно. Жизнь зачем-то идет, и я доживу ее как есть.