— Да. Меня зовут Валентина Дмитриевна. Я знала Любу, точнее — всю их семью. Потом связь прервалась, но я всех отлично помню, да и не только я, насколько мне известно... А зачем вы ее ищете?
— Интересно.
— Вот как? Так знайте: вам повезло, что вы выросли далеко от этой семейки, и мой вам совет — не ищите их!
— Почему?
— Это страшные люди! И ваш дед, Василий Алексеевич, который был парторгом в этом институте и заместителем директора по режиму. И ваша бабка, Ольга Андреевна, работала в лаборатории. А ваша мать, Люба, просто несчастная женщина, с такими родителями иного и быть не могло. Если хотите, я расскажу вам все, что знаю о них.
— Мне это важно. Если нетрудно, расскажите.
— Трудно. Эти люди сломали многие жизни. Василий Алексеевич был заместителем директора, а во время войны работал в НКВД, потом — в СМЕРШе. Думаю, на его совести сотни невинных душ. Но когда я познакомилась с ними, были уже иные времена, хотя многие помнили годы, когда каждый трясся за свою жизнь. Я пришла сюда в лабораторию сразу после школы, чтобы заработать стаж. Василий Алексеевич и тогда еще был царь и бог и воинский начальник! Все его боялись.
Знаете, он хоть и был немолодой, но внешне очень хорош собой — крупный темноволосый мужчина, красивые карие глаза — вот только всегда на всех смотрел с подозрением, словно знал о каждом что-то постыдное. Я отлично помню его выступления на различных собраниях.
А еще ваш дед постоянно против чего-то боролся. То против шариковых ручек — кричал, что это диверсия, тлетворное влияние Запада, то вдруг начинал ходить по лабораториям и отделам, записывать, кто во что одет, кто из женщин красится, кто какие сигареты курит. Сейчас это кажется бредом, а тогда... Директор института, профессор Евсеев, несколько раз указывал ему, что надо бы умерить пыл, но Василий Алексеевич был непробиваемый. А когда руководителя одной из наших лабораторий уволили, а потом он и вовсе исчез, все поняли: это работа Климковского, потому что незадолго до увольнения молодой ученый достаточно резко высказал ему свое неудовольствие по поводу тотальной слежки и вмешательства в работу его лаборатории.
Жена Василия была совсем другого склада. Неприметная, рядом с мужем ее никто и не замечал — серая мышь, и только! Но эта мышь всегда все видела, слышала и знала. И доносила, доносила самозабвенно: кто задержался на перерыве, кто перепутал данные или допустил перерасход материала. Профессор Евсеев несколько раз пытался избавиться от этой семейки, но все зря. Кто-то прикрывал их. А когда в институте понадобился еще один переводчик, пришла Люба. Мы и не знали, что у Климковских есть дети, а тут пришла девочка — тихая, милая. Все поначалу думали: яблоко от яблони недалеко падает, ан нет! Это яблоко упало настолько далеко от яблони, что казалось, такая девочка просто не может быть дочерью подобных родителей. Мы с ней немного дружили, да... и я знала, что родителей своих она боялась, особенно матери. Надо сказать, что Ольга Андреевна ненавидела дочь люто, и это было столь противоестественно и так бросалось в глаза, что Люба сразу завоевала всеобщую симпатию. Она была красивой... немного похожей на отца, но маленькой и субтильной. Вы не такая, нет. А вот чей у нее был характер, вообще непонятно.
А потом она пропала. Просто пропала — и все. Ходили слухи, что родители запихнули ее в какую-то клинику, не то донесли на нее, и ее посадили — но после этой истории ненависть к Климковским стала настолько откровенной, что когда Василий и Ольга вышли на пенсию, никто не пришел их проводить. А это было беспрецедентно!
— А что же могло случиться на самом деле?!
— Думаю, ваша мать забеременела, не будучи замужем. Климковские же страшные ханжи, а тут такая история... Не знала, что они сотворили с Любой, вот только сейчас и поняла. Ее заставили от вас отказаться, да?
— Возможно. А где они сейчас?
— Гдe-то был у меня их адрес, да... а, вот, пишите: Космодемьянской, 18, квартира 174. Думаю, они там. Вы пойдете к ним?
— Не знаю. Скажите, Валентина Дмитриевна, а была ли в вашем институте еще переводчица после... Любы?
— Да, немного позже создали целый отдел технического перевода, к нам часто приезжали иностранцы из соцлагеря.
— А не было ли среди них женщины — матери-одиночки с сыном Андреем?
— Нет, такой не было точно. А почему вы спрашиваете?
— Да так... скажите, а бывал ли среди иностранцев немец Клаус-Отто Вернер?
— Клаус? Ну конечно же! Ведь и новый переводчик понадобился именно из-за приезда Клауса! Он разрабатывал какое-то сходное с нашим направление и приезжал несколько раз, Люба переводила для него статьи на немецкий, он несколько месяцев жил здесь, потом уехал... а после исчезла и Люба. Боже мой! Так вы — дочь Клауса?!
Она ошарашенно смотрит на меня, а у меня в голове кавардак еще тот. Я не могу быть дочерью Клауса Вернера, он же бесплодный... Откуда мне это известно? От Андрея. А он нам врал. Может, и насчет этого солгал?
— Он мог соврать, — говорит Вадик.
Мы с Рыжим всегда мыслим в одном направлении.
— Да, но...
— Боже мой! — Валентина Дмитриевна трет виски. — Через столько лет найти объяснение! Конечно же, вы — дочь Клауса! Климковские никогда бы не позволили, чтобы их дочь воспитывала ребенка от немца! В их понимании немец был врагом, а Клауса они ненавидели патологически. Думаю, своим фанатизмом они раздражали и тех, кто их прикрывал, потому что после исчезновения Любы их обоих через несколько месяцев отправили на пенсию.
— А потом Клаус приезжал?
— Нет, он не возвращался. — Валентина Дмитриевна с сочувствием смотрит на меня. — Но Люба... послушайте, вы не должны ненавидеть ее! Вы, слава богу, не знали, какие страшные люди ее родители! Знаете, прошло столько лет — вся жизнь практически, а верите — вспоминаю их, и руки сами в кулаки сжимаются! Вот как мы ненавидели их, как такую мерзость только земля носит!
Нашей земле приходилось носить всяких негодяев, ей не привыкать. Жаль только, что за чужие ошибки и преступления в конечном итоге должна расплачиваться я.
— Спасибо вам.
— Как вас зовут?
— Элиза.
— Удивительно! А ведь мать Клауса так звали, знаете? Его родители погибли при бомбежке Берлина, Клаус их совсем не помнил, ему было тогда полтора года. Его воспитал дядя, брат матери. И у Клауса всегда была с собой ее фотография — в красивой серебряной рамочке. Он мне сам рассказывал, показывал фото, Люба переводила, и я отчего-то запомнила ее имя — Элиза, как из сказки о заколдованных братьях-лебедях, там, где их сестра Элиза плела им рубашки из крапивы. Не ходите к Климковским, мало у вас было горя в жизни? Детдом, я понимаю... и все же не ходите к ним, это страшные люди.
— Спасибо, Валентина Дмитриевна.
— Удачи вам. Хороший у вас муж, вы такая красивая пара! Бедная Люба, она бы порадовалась, глядя на вас, но думаю, что ее давно уже нет в живых.