– Мы с ним пили горячий кирш в зимние холода.
– А что было дальше?
– В конце концов на нас все ополчились.
– Единственный писатель, с которым я был знаком, это Стюарт Эдвард Уайт, – сказал Старик. – Раньше зачитывался его книжками. Замечательные книжки. А потом познакомился с ним. Не понравился.
– Вы делаете успехи, – сказал я. – Видите? Литературные анекдоты вещь нехитрая.
– А почему он вам не понравился? – спросила Мама.
– Зачем рассусоливать? Разве анекдот не получился? Ваш муж тоже так рассказывает.
– Все-таки расскажите.
– Уж очень он строил из себя эдакого бывалого. Глаза, привыкшие к необозримым пространствам, и прочее тому подобное. Львов будто бы перебил до черта. Нечего этим хвалиться. Гонялся за ними, это еще так-сяк. Стольких нипочем не убьешь. Они сами кого хочешь убьют. Пишет шикарные статьи в «Сатердей ивнинг пост» про этого – как его? Энди Бернетта. Здорово пишет! А сам мне ужасно не понравился. Видел его в Найроби – так и вперял глаза в необозримые пространства. Когда в городе, так одевался во что похуже. Там говорили, будто стрелок он отличный.
– Да вы сами, оказывается, тоже из литературной братии, – сказал я. – Ишь каким анекдотом блеснули!
– Он прелесть, – сказала Мама. – А мы будем когда-нибудь есть?
– Господи, я думал, мы уже поели, – сказал Старик. – Эти анекдоты только начни. Конца им не будет.
После обеда мы немного посидели у костра, а потом пошли спать. Одна мысль, видимо, не покидала Старика, и прежде чем я залез в палатку, он сказал:
– Вы уж столько ждали, не торопитесь завтра стрелять. Реакция у вас быстрая, так что спешить вам некуда. Запомните – торопиться не надо.
– Хорошо.
– Я велю пораньше вас разбудить.
– Хорошо. Признаться, ко сну здорово клонит.
– Спокойной ночи, – крикнула из палатки Мама.
– Спокойной ночи, – сказал Старик. Он зашагал к своей палатке с комической чопорностью, осторожно неся себя в темноте, точно откупоренную бутылку.
Утром Моло разбудил меня, потянув за одеяло. Я долго одевался, потом вышел из палатки, промыл слипавшиеся глаза и только после этого проснулся окончательно. Еще не рассвело, а у костра уже маячила темная спина Старика. Я подошел к нему, держа в руке обычную утреннюю чашку горячего чая с молоком, в ожидании, пока чай немного остынет.
– Доброе утро!
– Доброе утро, – откликнулся он хриплым шепотом.
– Хорошо спали?
– Прекрасно. Как самочувствие?
– Ничего, только все еще спать хочется.
Я пил чай и выплевывал чаинки прямо в огонь.
– Вы бы погадали на них, – сказал Старик.
– Ни к чему это.
Мы позавтракали при свете фонаря холодными скользкими абрикосами, подогретым рубленым мясом с острым томатным соусом, яичницей из двух яиц и живительным кофе. После третьей чашки Старик, задумчиво глядя перед собой и покуривая трубку, сказал:
– Помните: хладнокровие – это все.
– Разве вы за меня беспокоитесь?
– Самую малость.
– Полноте. А я так совершенно спокоен. Честное слово.
– Вот и хорошо. Поезжайте.
– Сперва надо сходить кой-куда.
Стоя около нашей походной уборной, я глядел, как и каждое утро, на лучистую звездную россыпь, которую романтики-астрономы назвали Южным Крестом. Каждое утро в это самое время я созерцал Южный Крест – это стало для меня своего рода ритуалом.
Старик был уже возле машины. М`Кола протянул мне ружье, и я влез на переднее сиденье. Трагик и его следопыт сели сзади. М`Кола примостился рядом с ними.
– Ну, счастливой охоты! – сказал Старик.
От палаток кто-то шел к нам. Это была моя жена в голубом халате.
– В добрый час, – сказала и она. – От всей души желаю удачи.
Я помахал рукой, и машина с зажженными фарами выехала на дорогу.
Милях в трех от солонца мы оставили машину и осторожно подкрались к нему, но он был пуст. Все утро мы караулили напрасно. Сидели в шалаше скорчившись, каждый наблюдал сквозь ветви за своим участком, и я все ждал, что вот-вот появится сказочный самец куду, величественный и прекрасный, выйдет из-за кустов на черную пыльную поляну, к солонцу, изрытому, истоптанному сотнями копыт. Сюда сбегалось множество лесных тропинок, и по любой из них каждую секунду мог бесшумно подойти куду. Но он не показывался. Когда взошло солнце и мы согрелись после холодного и туманного утра, я сполз пониже в яму и привалился спиной к стенке, – в таком положении я мог по-прежнему глядеть в щель между сучьями. Спрингфилд я положил на колени и тут вдруг заметил на стволе ржавчину. Я тихонько подтянул ружье к себе и осмотрел его. Да, ствол был покрыт свежей ржавчиной. «Мошенник М`Кола и не подумал вчера вычистить ружье после дождя». С этой мыслью я, разозлившись, вынул затвор. М`Кола исподлобья следил за мной. Двое других следопытов продолжали смотреть в щели. Я одной рукой поднял ружье так, чтобы М`Кола мог заглянуть в ствол, потом снова вставил затвор, осторожно протолкнул его вперед, прижимая спуск указательным пальцем, и взвел курок.
М`Кола видел ржавый ствол. Выражение его лица не изменилось, и я промолчал, хотя был глубоко возмущен; таким образом, обвинительный акт, предъявление вещественных доказательств, и осуждение – все последовало без единого слова. Долго сидели мы, он – опустив голову, так что видна была лишь лысая макушка, я – откинувшись назад и глядя в щель. Теперь мы уже не были товарищами и добрыми друзьями. А солонец по-прежнему пустовал.
В десять часов восточный ветер изменил направление, и мы поняли, что дольше ждать бесполезно. Ветер разнес во все стороны наш запах, который, без сомнения, распугал животных, как распугал бы их мощный прожектор в ночном мраке. Мы вылезли из укрытия и пошли на солонец искать следов. Земля, мокрая после дождя, все же не была размыта, и мы увидели несколько мелких следов куду, оставленных, по-видимому, еще вечером, и один узкий, сердцевидный след крупного самца, очень отчетливый и глубокий.