И я возвращаюсь к самому первому дню в Хэнуорте три года назад, когда все и началось.
История долгая, и я рассказываю ее с увлечением. Лейтенант записывает все это без комментариев. Мне бы хотелось знать, что он думает, но сэр Эдвард ничем не выдает себя. В какой-то момент мне даже кажется, что поручение королевы ему не по душе. Когда я наконец заканчиваю, наступает долгая пауза: мой тюремщик просматривает свой отчет.
— Пожалуйста, опишите священника, — просит он.
Я как можно точнее описываю священника, понимая, что это может обрушить немало бед на его голову.
— На нем не было стихаря, — вспоминаю я. — Но, сэр, мой муж подарил мне обручальное кольцо. Вот, смотрите!
Я снимаю с безымянного пальца изящную драгоценность и открываю пружинку, чтобы лейтенант смог прочесть надпись. Он молча смотрит, а потом уточняет:
— Вы уверены, что не можете вспомнить имени священника?
— Я его никогда не слышала.
— Узнали бы вы этого человека, если бы увидели его?
Я задумываюсь на мгновение. Я не хочу, чтобы наказание священника лежало на моей совести.
— Не уверена.
— Скажите, а госпожа Ли не может знать, где находится дарственная?
В ответ я лишь пожимаю плечами.
— Где ваша бывшая горничная теперь?
— Не знаю.
— Постарайтесь припомнить во всех подробностях, как проходило утро накануне венчания.
Я рассказываю о том, как мы с Джейн спешили на Кэннон-Роу, а также о том, что произошло в доме Неда.
— И после этого я в душé считала графа своим мужем, как и подобает жене. А потому, увидев его охранное свидетельство для отъезда во Францию, буквально впала в отчаяние. Оно случайно попалось мне на глаза. Я знала, весь двор за мной наблюдает, и боялась, что моя беременность будет замечена.
Сэр Эдвард откашливается и неловко просит:
— А теперь расскажите мне о подробностях любовных отношений между вами и лордом Хартфордом. — Я смотрю на него, потрясенная и смущенная. — Прошу меня простить, но мне приказано задать этот вопрос, — говорит он, также смущаясь, и я чувствую, что мой тюремщик — человек порядочный.
— Я не могу и не стану делать этого, — решительно заявляю я. — И пожалуйста, сэр, не принуждайте меня отвечать на этот вопрос, этим вы все равно ничего не добьетесь.
— Я вовсе не собираюсь вас принуждать, упаси Бог, — говорит лейтенант. Тяжело вздохнув, он поднимается и собирает писчие принадлежности. — Благодарю вас, леди Катерина. На этом пока все.
— Сэр! — немного истерически вскрикиваю я. — У вас есть какие-нибудь известия о моем муже?
— Я не имею права говорить с вами об этом. — И он, поклонившись, уходит.
Я снова начинаю рыться в ларце, хотя делала это уже много раз. Увы, дарственная Неда бесследно исчезла. Мысль о том, что я потеряла единственное документальное свидетельство нашего брака, приводит меня в отчаяние.
Моя первая ночь в тюрьме. Я ложусь рано, потому что устала до изнеможения. Онор помогает мне надеть ночную рубашку, потом разбирает постель и уходит, оставив меня наедине с моими ужасными мыслями. Я стараюсь не думать о том, что испытывает человек, когда ему в шею вонзается топор. Прежде я, конечно, не раз представляла себе это, но теперь стараюсь прогнать образы, возникающие перед моим мысленным взором, настолько они чудовищны.
А тем временем великолепный заход за окном сменяется бархатной синевой вечера. Когда наступает полная тьма, я зажигаю свечу, довольно долго просидев перед этим без света, погруженная в свои бесконечные переживания. Заставляя себя не думать о худшем, я воображаю, как защищаюсь перед лицом королевы. К сожалению, я не могу найти аргументов, чтобы убедить Елизавету в своей невиновности. Уж не знаю, правду ли болтают о ее отношениях с лордом Робертом Дадли, но должна же эта женщина иметь представление о том, что такое любить и быть любимой. Так почему Елизавета столь жестока ко мне? Неужели потому, что сама она попросту не способна на любовь? Зная королеву, я легко могу в это поверить.
Я лежу в этом страшном месте, вдали от моего возлюбленного, и мои путаные мысли постоянно возвращаются к нему. Где Нед сейчас? Все еще во Франции? Или его вызвали обратно в Англию? Может быть, он уже здесь, в этой же самой башне, где-нибудь совсем рядом. Эта мысль одновременно утешает и тревожит: Неда запросто могут обвинить в том, что, женившись на принцессе крови, он совершил государственную измену.
Уже поздно, в комнате становится прохладно, и я вижу за кроватью черные тени, — может, там мечутся демоны, а за окном ухают на дереве совы. От их жутковатых криков кожа у меня буквально покрывается мурашками. Только бы сова не села на крышу моей башни: это верный знак смерти. И я вдруг начинаю молиться: прошу сов улететь. Но они продолжают свой замогильный гомон, и это тоже кажется мне дурным предзнаменованием.
Я невольно думаю о том, сколько еще несчастных до меня были заперты в этой камере и мучились теми же страхами, что и я. Сколько из них вышли отсюда только для того, чтобы встретить свою страшную судьбу? Выпускали ли хоть кого-нибудь отсюда на свободу? А если нет, то покинули ли узники на самом деле это место? Может быть, их неупокоившиеся души продолжают обитать в Тауэре, бродят здесь по ночам? Темнота подстегивает мое воображение, и передо мной возникают самые ужасные образы. И вот я уже почти не сомневаюсь, что меня ждет судьба моей бедной сестры и что призраки тех, кто ушел отсюда на плаху, готовы обрести плоть.
Меня трясет, мне отчаянно хочется человеческого тепла, но уже поздно, и все наверняка спят. Я кричу: «Эй! Есть здесь кто-нибудь?» Нет ответа. Я лихорадочно колочу в дверь, но та по-прежнему остается закрытой, и тогда я кричу еще громче, но меня никто не слышит. Я, чуть не падая, иду к окну, ожидая увидеть внизу стражников. Но вижу там только двух идущих девушек. Одна кажется мне подозрительно знакомой, но девушки исчезают из виду, прежде чем я успеваю их толком разглядеть. И теперь я, похоже, остаюсь совершенно одна в самом сердце лондонского Тауэра — жертва собственных страхов и призраков, которые наверняка обитают в этом скорбном месте.
Из окна тянет сквозняком, и пламя свечи, заколебавшись, гаснет. Моя камера приобретает какой-то странный вид. Во мраке она кажется другой. Не могу точно сказать, что именно произошло, но атмосфера как-то разом изменилась, словно я попала в совершенно иное время. Неужели я схожу с ума? Боюсь, что так оно и есть.
Я должна успокоиться, взять себя в руки и подумать о ребенке. Я же не хочу, чтобы мои страхи повлияли на него. Дрожа, и не только от холода, я забираюсь в кровать, укладываю свое погрузневшее тело на простыни и с головой укрываюсь тяжелым одеялом, чтобы отгородиться от этого враждебного мира. Я лежу в напряжении, старательно прогоняю пугающие мысли и лихорадочно читаю вслух молитвы, но слова застревают у меня в горле.
А потом я слышу его — поначалу так тихо, что мне кажется, это ветер шумит в листве деревьев или верещит какое-то несчастное существо, попавшее в когти совы. Но нет, вот он раздается снова — едва слышимый детский голосок. «Помоги мне!»