Вадим шагнул к окну, а Настя уже орала на весь дом, что сейчас она откроет. Она бы и рада это сделать быстро, но не может, поскольку немного не одета, и вообще, она не одна. А дверь уже тряслась, выступал хор из прокуренных голосов. Вадим ударил по выключателю настольной лампы, погрузив комнату в темноту, поволок на себя фрамугу окна. Но разум у обложивших его ментов, к сожалению, имелся. Распахнулась вторая створка, и с улицы на подоконник с хриплым лаем: «На месте, урод, стрелять буду!» — обрушилось грузное тело в милицейской форме.
Но спрыгнуть в комнату оно не успело. Адреналин плеснул в изможденный организм, конечности наполнились силой. Вадим схватил за спинку стоящий рядом стул, обвешанный различной одеждой, и треснул этим стулом мента по морде, нанеся ему непоправимые «физиономические» увечья. На улицу спустя мгновение вывалились трое — мент, остатки стула и Вадим. Служитель правопорядка что-то блеял, хватаясь за лицо, сучил ногами, обломки мебели полетели в куст, третий «предмет» покатился за ними, круша ни в чем не повинную вишню, на которой уже наливались мелкие розовые ягодки. Все вокруг пришло в движение, взорвалась округа, послышались вопли, выстрелы. Верещала Фрикаделька, которую чуть не затоптали бегущие по дому милиционеры. Сипло хлопали «макаровы» — уму непостижимо, в кого они стреляли… Виновник торжества пробежал лишь несколько метров, после чего подкосились ноги, он повалился между клумбами. И очень кстати, в этот момент в сад нагрянули люди в форме, они подбадривали себя матерными словами, светили вокруг, метались туда-сюда. Но никому из них не пришло в голову посветить у себя под ногами. Вадим полз между грядками, ему едва не оттоптали ноги! Они промчались мимо, а парень благополучно заполз за сарай, втиснулся в крапиву и начал выламывать штакетник. Не судьба ему сегодня помыться, переодеться, запастись провизией и обрести адресок верного человека. Ну, что ж, эта «не судьба» вполне тянула на конкретную судьбу. Дом сотрясался от топота и матюгов, тряслись кусты в саду, загорались окна в окрестных домах, граждане едва уснули, пришлось просыпаться. Вадим вывалился в переулок, заросший лопушиными листьями, куда-то брел, держась за заборы и примыкающие к ним гаражи. Организм отдал последнее, чтобы провести рывок. Теперь он чувствовал себя деревцем, способным упасть от любого дуновения. В эту ночь ему сияла счастливая звезда. Он добрел до ближайшего переулка, залез в кусты за колодцем и не меньше часа лежал на холодной земле. Вдалеке еще кричали, гудели машины. Мимо колодца пробежали несколько взбудораженных мужчин. Он ни на что не реагировал, силы иссякли. Настала тишина, он выполз из кустов, потащился по переулку к околице. Вадим брел к опушке по зеленому лугу, заросшему одуванчиками, глядя на луну, озарившую округу мертвенно-бледным сиянием. В самые дебри он не полез. Рухнул на траву за первыми деревьями, завыл, стиснув зубы, он переживал такую душевную ломку, по сравнению с которой ломка наркомана была ничем. Затравленный, загнанный, он вновь не видел смысла в своих попытках пережить случившееся…
Наутро оборванный человек выбрался из леса и шатко побрел к дороге. Ноги подкашивались, каждый шаг был чреват. Но он не падал. Несколько раз останавливался, позволял себе передышку, подставлял землистое лицо восходящему светилу и двигался дальше. От нарядного костюма остались унылые воспоминания. Модные туфли превратились в облепленные грязью калоши. Рубашка почернела, галстук он выбросил после того, как убедился, что это не самое подходящее для комфортного повешения приспособление. Глаза запали, лицо казалось перекошенной маской. Оно не выражало НИЧЕГО. Он медленно шел к дороге, временами массируя грудную клетку — вдохи полной грудью доставляли болезненные ощущения.
На обочине стоял подержанный микроавтобус с залепленными грязью номерами. Принадлежность транспортного средства к войсковой части не вызывала сомнений — белые символы на черном фоне регистрационного знака. Рядом с машиной мялись автоматчики в камуфляже. В последние дни удивить такими постами местных жителей было невозможно. Вадим стал медленно к ним подходить. Автоматчики удивленно на него уставились, не сразу разглядев лица. Потом заволновались, стали стаскивать с плеч автоматы. Двинулись навстречу, передергивая затворы. А парень их не видел — брел, словно по колено в воде, тяжело отдувался. Он остановился лишь после того, как уперся в цепочку озадаченных вояк.
— Офигеть, — сказал один. — Вот он, падла, сам пришел. Что, сударь, прогуливаемся в окрестностях родового поместья? Пообносился ты чего-то, мать твою…
Взлетел приклад «АК-74», ударил плашмя по виску, и Вадим повалился на землю, не изменившись в лице. Его глаза смотрели в небо, кровь сочилась из лопнувшей кожи.
— Иваненко, зачем? — неодобрительно поинтересовался однополчанин.
— А что с ним прикажешь делать, сержант? — боец презрительно сплюнул на кряхтящее тело, оно пыталось приподняться. Имелось в этой безжизненной позе что-то унизительное. — Он ведь наших пацанов поубивал, двоих покалечил, сука…
— Подожди, — задумался сержант. — Мне рассказывали, что у этого кренделя наши парни невесту убили — случайно, но все-таки. А зэки, что сбежали, — родных, друзей…
— Да мне плевать, сержант, — озлобился обладатель приклада. — Вовка Писемский мне лучшим друганом был, мы с ним вместе призывались. Я как теперь перед его Кирой отчитываться должен? Почему не сберег пацана? Да она мне башку оторвет! У них же типа любовь до гроба, его девчонка на той неделе в часть приезжала, Вовке даже увольнительную выписали, чтобы с девкой покувыркаться. Он потом счастливый ходил, как дурачок. Говорил, что женится осенью, как дембельнется. Вот же судьба-злодейка… Пять месяцев до дембеля — а он уже «двухсотый», и ни хрена ему не надо, вчера на родину похоронку отправили. А все из-за этого кренделя.
— А ну, стоять, Иваненко! — обозлившийся боец собрался вторично отоварить беглеца, но сержант перехватил автомат. — Прекращай, говорю, кретин! В дисбат захотелось? Так ты уверенно движешься в этом направлении! Эй, пацаны, хватайте этого перца, тащите в машину, а я пока с Клюевкой свяжусь…
Все последующее время смешалось в голове у Вадима, он был словно в тумане. Его почти не били, он и так на ладан дышал. Парня доставили в следственный изолятор в райцентре, провели первичный допрос, на котором арестант сполз на пол и облился собственной рвотой. «Клиент» попался не вредный, выгораживать себя не стал, признал вину, за что и был снисходительно отправлен под конвоем в больницу. Он понятия не имел, что в него кололи, чем поили и кормили. Временами возникали пытливые люди в белых халатах, а в коридоре дежурила милиция, посматривая на больного с взаимоисключающей смесью злости, уважения и сочувствия. Наутро снова был допрос, он чувствовал себя гораздо лучше, оказалось, что не был ранен, просто измотан и потрясен. Вадим ответил на все вопросы, и впервые в его глазах мелькнуло что-то адекватное. Он лишь попросил: «Будьте людьми, граждане милиционеры, сегодня похороны, хоронят мою жену, моих родителей, друзей. Я должен присутствовать, окажите последнюю милость, а я, в свою очередь, обязуюсь все подписать, во всем признаться и на суде вести себя паинькой…»
Смущенные милиционеры не нашли причины отказать заключенному. Вернее, причины-то были, но сверху поступило распоряжение: пусть будет так, как он хочет. Но чтобы никаких попыток к бегству. И не засиживаться на поминках.