Элизабет содрогнулась — ей показалось, что позади стоит призрак. В пышном зеленом рае Хивера, бывшего дома Анны, память о матери жила во многих вещах, но здесь, где Анна встретила свою судьбу, сами камни говорили о трагедии и злом роке.
— Мне здесь не нравится, — проговорила Элизабет. — Неужели королева решила умножить мои страдания, заточив меня именно тут?
— Мне тоже здесь не нравится, — согласилась Кэт, — однако не забывайте, что могло быть намного хуже. Вас могли заключить в темницу.
Первая ночь была ужасной, и это мягко сказано. Элизабет лежала в темноте, устрашенная осознанием места, где находилась, и рисовала кошмарные картины своей вероятной судьбы; когда же она наконец беспокойно заснула, ей привиделись страдания, кровь и смерть настолько реальные, что она пробудилась, вся в поту и тяжело дыша. К своему облегчению, она услышала лишь тихий храп Кэт и ровное дыхание Бланш, спавших на тюфяках.
И вдруг она поняла, что в комнате есть кто-то еще. В тусклом свете тлевших в камине углей виднелся темный неподвижный силуэт, стоявший в изножье кровати, — женская фигура в похожем на нимб головном уборе, лицо которой оставалось сокрытым мраком.
Как ни странно, Элизабет не испугалась, даже поняв, что силуэт не принадлежит к миру живых. Она тут же узнала его, припомнив многолетней давности визит в Хивер, к принцессе Анне, когда — в чем она не сомневалась — ей точно так же явилась та же фигура. Тогда, как и сейчас, она ощущала странное спокойствие и готова была до конца своих дней уверовать, что к ней явилась ее мать Анна, дабы утешить и придать сил ввиду грядущих испытаний. Анна, единственная, кто мог понять страдания Элизабет. Наверное, узы любви оказались сильнее смерти — так подумала Элизабет, желая, чтобы тень Анны осталась с ней еще хоть на несколько мгновений.
— Мама? — прошептала она не своим голосом.
Фигура не шелохнулась, но Элизабет вдруг почудилось — или, по крайней мере, так она надеялась, — что та узнала ее; затем призрак начал таять, пока не исчез совсем, и Элизабет подумала, не приснилось ли ей все это. И тем не менее к ней вернулись прежнее спокойствие и силы, которые, как она знала, понадобятся ей, чтобы достойно встретить неизбежное.
Сэр Джон услужливо откликнулся на жалобу насчет окон и немедленно послал людей, чтобы те открыли запоры. Он был безупречно вежлив, учтив и, не теряя времени даром, пригласил Элизабет каждый вечер ужинать с ним в его апартаментах. Хотя она и была благодарна за ежевечернее сопровождение своей особы в его уютный деревянно-кирпичный дом через дворцовую территорию, визиты эти стали для нее настоящим испытанием, ибо тот выходил на лужайку Тауэр-грин, где сохранялась зловещая плаха, возведенная для казни леди Джейн Грей.
«Почему ее не убрали?» — с трепетом думала Элизабет. Не потому ли, что плаху предполагалось использовать снова? И не она ли станет следующей жертвой? Неужели они настолько уверены, что сумеют доказать ее вину?
На второй вечер, сидя за жареной куропаткой и тушеными сливами, она не удержалась и задала сэру Джону вопрос.
— Я не получал никаких распоряжений, — ответил тот. — Поскольку приближается свадьба королевы с испанским принцем, у ее величества наверняка есть дела поважнее, чем убирать плаху.
Элизабет надеялась, что он прав. И все же она не могла избавиться от подозрения, что плаху держат для нее, и неизменно содрогалась при виде последней.
Сам дом лейтенанта повергал ее в уныние, навевая мрачные мысли. Плотно ужиная и поддерживая светскую беседу с сэром Джоном и леди Бриджес, она ни на минуту не забывала, что последние акты трагедии ее матери разыгрались в комнатах наверху. Каждый раз, приблизившись к дому, она видела их решетчатые окна, с болью осознавая, что те выходят прямо на Тауэр-грин. Если бы Анне хватило смелости выглянуть в окно, она бы увидела, как для нее возводили плаху.
— Леди Ли говорила, что плотники в последние ночи никому не давали заснуть, все стучали молотками и топорами, — рассказывала Кэт.
По прибытии в Тауэр Кэт избегала делиться с Элизабет сведениями об Анне, не желая причинять ей лишнюю боль, и той приходилось настаивать. Однако Элизабет считала, что должна знать правду о судьбе матери, ибо это придавало ей смелости перед лицом происходящего.
На самом деле не происходило почти ничего. Никаких допросов, никаких визитов из совета. Возможно, думала Элизабет, они пытаются изнурить ее ожиданием. «Что ж, — решила она, — этим они ничего не добьются. Я невиновна так же, как в день, когда очутилась здесь».
«Но так ли это?» — задавалась она вопросом, прогуливаясь вдоль стены — привилегия, которую Элизабет предоставили для восстановления сил. Для нее это стало испытанием не меньшим, чем визиты в дом лейтенанта, ибо со стены были видны река, суда и наслаждавшиеся свободой люди. Отводя взгляд и уходя вперед от пятерых прислужников, на которых настоял сэр Джон, она спрашивала себя, не изменила ли тем, что умалчивала о письмах Уайетта. Уместно ли было вообще не обращать на них внимания? Но что, собственно, она могла сделать? Ее лишь обвинили бы в сговоре с этим человеком — хватило бы факта, что он ей вообще писал. Поэтому она действительно поступила наилучшим образом. Правильно ли — другой вопрос.
Постепенно она успокаивалась. В первые дни в Тауэре она много негодовала и плакала, но по мере того, как становилось ясно, что враги не спешат предать ее смерти, она чувствовала себя все сильнее. Появился и аппетит — ее слугам разрешалось выходить и покупать провизию, а также готовить пищу.
— Так меньше риска, что меня отравят! — с мрачной усмешкой сказала она Кэт, однако в действительности даже не думала, что от нее могут попытаться тайно избавиться. По сути, если не считать несвободы и постоянного страха перед будущим, ее жизнь была вполне безмятежной.
Пока не прибыл сэр Джон Гейдж, констебль Тауэра.
— Вы позволили ей выходить на стены? — встревожился констебль.
Сэр Джон Бриджес с неприязнью смотрел на своего начальника. Гейдж всегда строго требовал соблюдения правил.
— На свежий воздух, сэр, — объяснил он.
— Я не могу этого допустить, — заявил Гейдж. — Это нужно пресечь. И я заметил, что у нее открыты окна. Кто разрешил?
— Я, — ответил Бриджес несколько вызывающе. — Она была очень больна и жаловалась на духоту.
— Чушь! — отрезал Гейдж. — Хватит ей потакать. Она такая же заключенная, как и любой другой.
— Высокопоставленные заключенные обычно пользуются некоторыми привилегиями, — настаивал лейтенант.
— Она не обычная заключенная! — рявкнул Гейдж. — Она сестра королевы, и мне приказано строго ее охранять. Она не должна ни с кем общаться, слышите? Не ходить по стенам и не высовываться из окон, привлекая к себе внимание.
— Она не… — начал Бриджес.
— И она не должна писать никаких писем, — прервал его Гейдж. — Надеюсь, вы не снабдили ее письменными принадлежностями?