Элизабет неподвижно сидела в кресле, глубоко дыша и пытаясь унять сердцебиение. Она знала, что лишение имущества предшествует казни и адмирал умрет с той же очевидностью, как день сменяется ночью. Тому, кто впервые затронул ее чувства, забавлялся с ней, целовал ее и, пусть ненадолго, вступил с ней в самую близкую из всех возможных связей, предстояло в скором времени кормить червей. Ей хотелось плакать, но все взгляды были устремлены на нее, и она не могла выдать ни единым жестом, что это известие хоть сколько-то ее тронуло. Впрочем, она сомневалась, что сумела бы плакать; она не испытывала ничего, кроме чудовищного потрясения и жалости… причем все больше к себе. Какой же она была глупой!
Все начали расходиться, и леди Тирвит, как всегда, остановилась позади убитой горем Элизабет.
— Что ж, этого следовало ожидать, — заметила леди Тирвит, когда они вернулись в классную комнату. — Он получил то, что заслужил.
— Кто знает — если бы его способности признали и нашли им применение, ему, возможно, и не пришлось бы идти на измену, чтобы добиться своего, — возразила Элизабет. — Несправедливо, когда в руках одного брата вся власть, а у другого нет ничего.
— Каждому свое, — заявила леди Тирвит. — Он всегда был негодяем. Особенно по отношению к своей бедной жене. — В голосе ее прозвучал неприкрытый яд.
— Ко мне он всегда был добр, — молвила Элизабет, думая, с чего ей вдруг захотелось защитить адмирала. Или она оправдывала себя?
— Да уж, нам всем об этом хорошо известно! — усмехнулась гувернантка.
— Вы прекрасно знаете, что я имела в виду, — упрекнула ее Элизабет.
— Вы ничем не можете его оправдать, — пренебрежительно бросила леди Тирвит.
И это была правда, нехотя признала Элизабет.
В ту ночь она не могла заснуть, ворочаясь в постели, мучимая тревожными мыслями. Больше всего она боялась за Кэт — ведь если адмирала признали виновным в измене, не осудят ли и ее как сообщницу? И что с ней будет? Она не относилась к числу высокопоставленных особ, так что обезглавливание могли счесть для нее казнью не по чину. Оставалось сожжение — судьба изменниц. При мысли об этом Элизабет взвыла, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто услышал.
В конце концов она задремала, но ей приснился кошмар. Перед ней из врат преисподней выплывали корчившиеся в агонии тела, их лизали языки пламени. Тел было три, с отрезанными головами, повисшими над окровавленными шеями. Два тела были женскими, и, к своему ужасу, Элизабет признала Екатерину Говард, чье красивое лицо побагровело от невыносимого жара; на другую она взглянуть не осмелилась, но знала, что это ее мать. А третьим был сам адмирал, который что-то беззвучно шептал ей одними губами, простирая обугленные руки…
Проснувшись с криком, она судорожно заткнула рот простыней. Возвращение к реальности оказалось не лучше сновидения. Она прислушалась, но было тихо, лишь из соседней комнаты доносился храп леди Тирвит. Элизабет слегка успокоилась — та ее не услышала. А потом она разрыдалась, оплакивая адмирала, который любил ее плотской любовью, разжигая в ней пламя поцелуями; маленькую королеву Екатерину, согрешившую и нарушившую супружескую клятву, и свою мать, чьей любви ее жестоко лишили и которую обвинили в самых отвратительных преступлениях.
Их всех приговорили к смерти за то, что те предавались запретной любви, наслаждаясь самой сладостной из всех радостей существования. Они полны были жизни и страсти, но всем им пришлось узнать, что между теплой смятой постелью и холодным лезвием топора, а после — могилой пролегает ничтожный миг. Элизабет подозревала, что впредь не поддастся желанию, опасаясь возможных роковых последствий, и никогда не отдастся мужчине, помня о судьбе этих троих.
— Сударыня, у меня для вас новости, — сказал сэр Роберт несколько дней спустя. — Эстли и Перри освободили из Тауэра.
— Какая радость! — воскликнула Элизабет. Во тьме, объявшей ее, сверкнул луч света. — Когда я смогу их увидеть? Они вернутся сюда?
Сэр Роберт замялся:
— Боюсь, что нет, сударыня. Совет этого не позволит.
— Я напишу регенту, — решительно заявила Элизабет.
— Это ничего вам не даст, — предупредил он.
— Посмотрим.
Увидев в окно всадника, она понадеялась, что тот привез ответ от герцога Сомерсета. Но когда в комнату вошел сэр Роберт и она увидела его мрачное лицо, стало ясно, что он доставил известия куда серьезнее.
Сообщая новость Элизабет, Тирвит не сводил с нее взгляда. Леди Тирвит и мастер Эшем стояли рядом, наблюдая за ней не менее пристально.
— Сударыня, считаю своим тяжким долгом сообщить, что вчера адмирал умер на Тауэр-хилл.
Наступила короткая тишина.
— Да упокоит Господь его душу, — просто сказала Элизабет, ни словом, ни жестом не выдавая чувств.
— Надеюсь, он не слишком страдал, — тихо проговорил мастер Эшем.
— По словам епископа Латимера, его смерть была ужасной. Господь от него отвернулся.
Элизабет догадывалась, что Тирвит сказал это умышленно в надежде, что она выдаст себя неосторожным словом.
— Он что-нибудь говорил про леди Элизабет? — осведомилась леди Тирвит.
Они заранее обо всем сговорились, подумала та.
— Он написал последнюю записку, нацарапав ее кончиком шнурка на ботинке, но ее сочли изменнической и уничтожили, — ответил муж. — Глупо так поступать, когда собираешься предстать перед Божьим судом. — Он покачал головой. — Господь ему судья, но он, несомненно, был безнравственным человеком, и хорошо, что королевство от него избавилось.
Повернувшись к ним спиной, Элизабет посмотрела в окно на заснеженный сад.
— Ему хватало ума, но недоставало здравомыслия, — спокойно сказала она, зная, что они ловят каждое ее слово.
Больше она не собиралась говорить ничего, невзирая на боль и смятение. Вся эта печальная и опасная история научила ее одному: в будущем следует держать язык за зубами и не выдавать своих истинных чувств. Тяжелый урок для девушки, которой едва исполнилось пятнадцать.
Высокая молодая женщина раздвинула занавески и распахнула окно. В комнату ворвалось солнце, сверкнувшее в ее длинных, по пояс, волнистых волосах. Лицо ее было бледно, осанка полна достоинства. Строгое черное платье подчеркивало стройную фигуру, высокий стоячий воротник с белой льняной подкладкой и отсутствие каких-либо украшений указывали на скромность и целомудрие. В ней чувствовалась серьезность, делавшая ее старше своих девятнадцати лет, но не было ей чуждо и некоторое кокетство — достаточно было взглянуть, как движутся ее изящные руки с длинными белыми пальцами, выигрышно смотрясь на фоне черного платья.
Подойдя к столу, она взяла письмо и, хмурясь, перечитала его в третий раз. Она никак не могла отправиться на охоту, не ответив сперва на стоявший перед ней вопрос или, по крайней мере, не поняв, как на него отвечать. Но что ей делать?