И тут же он вспомнил еще одну деталь, на которую обратил внимание в доме в Отей: круглые отпечатки на ковре, словно от треножника. Скорее всего, их оставляет штатив, на котором укреплен фотографический аппарат — по-латыни «камера-обскура». Человек, который придумал для Марселины Ферро прозвище Обскура, был фотографом! К тому же, судя по всему, образованным человеком, если знал даже латинское название… Художник-фотограф. Несомненно, эстет…
И наконец, в памяти Жана всплыла одна подробность из второго письма Марселя Терраса: тот упоминал распахнутые настежь окна дома, в котором позднее был обнаружен труп. До сих пор Жан не находил этому объяснения, но теперь догадался: чтобы фотографировать в доме, убийце был нужен яркий свет! Ради того, чтобы увековечить свой «шедевр», он даже пошел на риск быть замеченным снаружи — как это в самом деле и произошло. Но он не мог устоять — эта потребность была сильнее его. Теория Бланша оказалась абсолютно верна. Мономаньяк, одержимый жаждой творчества, для которого убийство — лишь способ достижения цели, но не самоцель.
Все сходится.
Бланш прав.
Теперь ясен мотив преступлений.
И Обскура, вдруг вынырнувшая словно из ниоткуда — под видом цепочки латинских букв над витриной с фотокамерами…
Как же он раньше об этом не подумал? Ведь все это ясно указывало на нее!
Все разрозненные сведения собирались в единое целое, как детали головоломки, — вплоть до гипотезы Бланша, что убийцей движут стремление к подражанию, жажда славы и гордыня. Вплоть до того, что рассказал ему отец накануне — о работах Мане, о его технике живописи, восходившей к традициям старых мастеров…
Не имея возможности сравниться с гением Мане, убийца решил превзойти живописца в сфере скандалов, возникавших вокруг его наиболее известных полотен. Для этого он начал создавать собственные «шедевры», главными элементами которых были трупы убитых им жертв. И фотографировал их, чтобы навеки запечатлеть для истории. Не кто иной, как этот человек, был клиентом Обскуры (она упоминала его фамилию — Фланель), который и дал молодой женщине это прозвище, когда она позировала ему под видом Олимпии, — по латинскому названию фотокамеры, camera obscura. Может быть, он ее даже сфотографировал. Об этом она не сочла нужным упоминать…
Во что бы то ни стало ему нужно найти Обскуру. Ее или хотя бы Миньону, ее подругу… Перетряхнуть все публичные дома, снова отправиться в «Фоли-Бержер», где она, судя по всему, часто бывает. Но на сей раз — в сопровождении Лувье!
Окрыленный вновь вспыхнувшей надеждой, Жан отвернулся от витрины и почти бегом направился на набережную Орфевр, чтобы встретиться с комиссаром: теперь тот просто обязан выслушать все новые сведения и аргументы.
Он надеялся, что пациенты простят ему отсутствие, хотя и чувствовал угрызения совести, думая об этих людях, дожидающихся его у дверей приемной или прямо на тротуаре.
Голова у нее раскалывалась. Боль то нарастала, то утихала — ритмично, словно морские волны, накатывающие на берег и снова отступающие. Обычно в таких случаях Жан мягко массировал ей виски, говоря, что чувствует, как пульсируют маленькие жилки под кожей… Однако сейчас его здесь не было, и ей больше ничего не оставалось, как сжаться в комочек и крепко закрыть глаза. Но боль от этого только усилилась.
Может быть, это качели, на которых сидит веселый китайчонок в островерхой соломенной шляпе, регулярно ударяют ее по голове?.. Эта совершенно нелепая мысль заставила ее очнуться. Она приоткрыла один глаз. Повторяющийся рисунок на обоях, серо-голубой на желтом фоне — кобальт на стронциевом пигменте, смешанном со свинцовыми белилами, — изображал китайчонка на веревочных качелях, которые толкала дородная матрона с лунообразным лицом и глазами-щелочками. Она была полностью поглощена своим занятием, так что даже не замечала маленькую обезьянку, вроде уистити, взобравшуюся по одной из веревок.
Сибилла слегка нахмурилась, и даже это слабое сокращение лицевых мышц вызвало очередной приступ боли. Она подняла глаза. Все тот же узор, до самого потолка… Кончиком пальца она осторожно коснулась обоев. Они были старыми, выцветшими и нежными на ощупь, словно бархат. Она машинально провела рукой по гладкой поверхности, и вдруг наткнулась на шероховатый рубец. Взглянув на это место, она увидела тянущиеся параллельно следы — кажется, от ногтей… словно кто-то в отчаянии царапал стену. Кроме того, уже знакомая группа — китайская матрона, ее сидящий на качелях сын и обезьянка — в нескольких местах была покрыта какими-то буроватыми пятнами.
Где она? Это место было ей совершенно незнакомо. Сибилла повернулась, чтобы осмотреться, но слишком резко: сильная боль заставила ее снова зажмуриться. Когда она открыла глаза, то вновь увидела стены, покрытые «китайскими» обоями, камин, дымоотводный колпак с которого был убран, а отверстие закрыто металлической заслонкой, зеркало над ним, закрытую дверь и оловянный кувшин, стоявший прямо на полу. Никакой другой мебели, кроме кровати, на которой она лежала, в комнате не было.
Медленно и осторожно Сибилла приподнялась, стараясь держать голову ровно и неподвижно, как будто это была коробка с опасным веществом, которое могло взорваться от малейшей встряски. Кувшин… Ей страшно хотелось пить. Она встала с кровати, схватила кувшин за ручку и, за неимением стакана, поднесла его горлышко прямо к губам. Часть воды пролилась ей на подбородок и на платье. Не выпуская кувшина из рук, Сибилла подошла к зеркалу и взглянула на свое отражение. Лицо ее было бледным, глаза окружали темные тени («Смола», — машинально подумала она, вспомнив название еще одного красителя), на лбу выступил пот, волосы растрепались. Платье было измято. Непроизвольным жестом Сибилла поднесла руку к зеркалу, словно желая убедиться, что видит действительно себя, но когда ее пальцы коснулись холодной гладкой поверхности, сомнений уже не осталось. Она еще приблизилась и слегка наклонилась вперед, чтобы лучше рассмотреть лицо, и увидела, что верхняя губа распухла. Тогда она вспомнила запах хлороформа и с силой прижатый к лицу ватный тампон…
Когда это случилось? Вчера? Она потеряла ощущение времени, все ее воспоминания были смутными. Она чувствовала себя грязной, ей хотелось вымыться и переодеться. Это могло бы быть примерным указанием на то, сколько прошло времени, — но все же недостаточным. Ко всему прочему она умирала от голода и не могла вспомнить, когда и что в последний раз ела. Это уже более точное указание…
Закончив разглядывать себя, она решила, что пора выбираться, и направилась к двери. Но вдруг в ужасе остановилась, заметив, что на двери нет ручки. Дверь была заперта. Напрасно Сибилла стучала по ней, кричала, звала — ответа не было. Наконец она оставила это бесполезное занятие, пытаясь хоть немного обуздать панику, растущую в ней с каждой секундой.
Тот человек, который представился ей как фотограф, выглядел вполне безобидно — обычный представитель «творческой богемы»… Господи, какая же она идиотка! Подумать только — ведь ей доводилось угадывать намерения людей куда более хитрых и изворотливых: профессия актрисы заставляла ее общаться со многими, и она научилась разбираться в человеческих типажах. И вот — так запросто поехать куда-то с незнакомцем!.. Она никогда не изображала из себя неприступную добродетель: в конце концов, актриса должна быть на публике и нравиться зрителям. Она привыкла к восхищенным взглядам и комплиментам мужчин, к их попыткам ухаживания, иногда довольно грубым. Но чтобы так попасться!.. Да, Жан был прав, когда упрекал ее за излишнюю наивность.