— Что ж, не буду вас больше отвлекать. Вас ждут пациенты, — сказал Нозю, кивнув в сторону приемной. — Но я буду и впредь держать вас в курсе дела.
На губах его появилась улыбка, почти нерешительная — видно было, что он не привык улыбаться.
— По сути, в моей профессии, как и в вашей, есть нечто схожее, — добавил инспектор, уже взявшись за ручку двери. — Мы работаем на благо общества. Вы боретесь с болезнями, я — с преступлениями. Только благодаря нам и таким, как мы, весь этот балаган еще не развалился.
И рассмеялся резким, скрежещущим смехом. Не зная, как истолковать эту неожиданную веселость, Жан на всякий случай промолчал.
Когда полицейский вышел, Жан попытался стряхнуть навалившуюся на него усталость и пригласил следующего пациента. Им оказался молодой человек, чей нос загибался вниз, а подбородок — вверх, что делало его похожим на Щелкунчика. Он вскочил с места с живостью обезьяны и быстро направился к двери кабинета. А этот-то чем болен, интересно?..
Визит полицейского, по идее, должен был бы ободрить Жана, поскольку служил доказательством того, что Нозю всерьез занимается делом о похищении Сибиллы. Но вместо этого Жан чувствовал себя сбитым с толку и слегка встревоженным — особенно из-за реакции инспектора, когда тот увидел висящую на стене репродукцию «Олимпии». Приходил ли он и в самом деле для того, чтобы сообщить новости о расследовании, или же для того, чтобы проверить какие-то свои подозрения относительно доктора Корбеля?
И еще эта манера отделять себя от большинства людей, полагая своим долгом присматривать за ними! Как будто он сам не может стать жертвой преступления или болезни!
До самого вечера Жан не мог думать ни о чем, кроме страшной участи, уготованной Сибилле, и с большим трудом заставлял себя вслушиваться в жалобы пациентов. Но что еще ему оставалось делать? Разве что снова отправиться в «Фоли-Бержер», чтобы попытаться найти там хотя бы Миньону. Но шансов на это было мало. Кто знает, с какой быстротой прогрессирует ее болезнь? Может быть, она уже не встает с постели…
В семь часов вечера он встал из-за стола, надел котелок, подхватил сумку и направился к выходу; он остро ощущал необходимость как можно быстрее оказаться на свежем воздухе. Когда Жан открыл дверь кабинета, он немедленно отругал себя за то, что забыл закрыть дверь приемной на задвижку, проводив последнего пациента: на стуле съежилась женская фигура в бархатном платье цвета берлинской лазури. Посетительница подняла голову, и Жан вздрогнул. Хотя в первую очередь он все же вспомнил не лицо, а платье, поскольку лицо Матильды Лантье, известной также как Миньона, с момента их прошлой встречи изменилось почти до неузнаваемости.
— Что с вами случилось? — спросил он, глядя на ее распухший левый глаз и нос, похожий на бабочку со сложенными крыльями цвета индиго.
Она пожала плечами и рассмеялась коротким отрывистым смехом:
— Не слишком вежливый кавалер… Издержки ремесла, как говорится. Будет мне теперь урок…
Жан вспомнил тот кошмар под ее платьем, который обнаружил во время осмотра. Он попытался не выдать своих эмоций, но про себя подумал: а чего же она хочет? Чтобы клиент при виде такого зрелища пришел в восторг?
— Но если б только это… — безнадежным тоном продолжала Миньона. — Вот уже два дня все тело ломит, и волосы лезут клочьями… Адская боль, особенно по ночам. Все остальное время из меня льется все, что внутри… из всех дыр! — Она снова попыталась рассмеяться. — Если так и дальше пойдет, я просто растаю. Я ведь и без того тощая… Чтобы не так мучиться, я напиваюсь. Теперь еще оглохла на правое ухо… Плохи мои дела, да, доктор? — спросила она по-детски беспомощно, с очередным жалким смешком.
Жан вышел из-за стола и сел напротив нее на другой стул, чтобы рассмотреть ее более детально. Даже не обращая внимания на следы побоев, можно было заметить, что лицо Миньоны сильно изменилось. Кожа приобрела сероватый оттенок. Наряду с выпадением волос, глухотой, болью во всем теле это означало третью стадию сифилиса в ее наиболее жестоком проявлении. Но, судя по всему, дело еще не дошло до различных поражений нервной системы, невралгии, частичного или полного паралича, конвульсий, умственных расстройств. Жану доводилось присутствовать на вскрытиях тел умерших от последствий третьей стадии сифилиса. Он видел клейкие новообразования на мозговых оболочках или костном мозге и экзостозы, сдавливающие головной мозг и нервы. Глухота Миньоны, таким образом, могла быть вызвана сдавливанием слухового нерва или каким-либо злокачественным поражением височной кости, распространившимся на среднее ухо. Внутренние органы также были поражены: гипертрофия фиброзных тканей печени, нефрит или почечная недостаточность…
Он уже не мог ничего для нее сделать, только облегчить боль.
— Я выпишу вам морфий, — сказал он слегка дрогнувшим голосом, положив на мгновение руку ей на плечо.
Это неожиданное сочувствие прорвало все преграды, которые еще помогали Миньоне как-то сдерживаться, и по щекам ее покатились слезы. Жан протянул ей платок, и она с облегчением закрыла им лицо. Ее хрупкая съежившаяся фигурка содрогалась от рыданий.
Вопросы, которые Жан собирался задать Миньоне, буквально жгли ему губы, но, видя ее в таком состоянии, Жан все никак не решался это сделать. Наконец Миньона подняла голову и протянула ему мокрый от слез платок.
— Но я не за этим к вам пришла, доктор, — всхлипнув, сказала она.
Жан почувствовал, как сердце подскочило в груди. Эта женщина не могла знать ни о том, что случилось с Сибиллой, ни о том, что в последнее время довелось испытать ему самому. Да и могла ли она интересоваться посторонними делами в таком состоянии?.. Но зачем же она тогда пришла? Что она собиралась ему сказать? Взгляд ее был пустым; казалось, она неожиданно впала в оцепенение. Жан с трудом сдерживался, чтобы не встряхнуть ее и привести в себя, — в конце концов, оцепенение могло быть вызвано новым приступом боли или слабости.
— Вы не следовали моим предписаниям? — вместо этого спросил он.
Миньона пожала плечами:
— Предписаниям… Какой смысл? Все равно мне уже конец. Разве нет?
Жан схватил ее холодные, высохшие руки и повернул ладонями вверх, словно хотел прочитать по ним то, что и так было очевидно.
— Мне нужно ее увидеть.
Миньона подняла голову и взглянула на него испуганно. Лицо ее со следами недавних побоев уже не вызывало в нем жалости — только отвращение.
— Я не могу… — жалобно произнесла она.
— Она даже не захотела показать мне, где на самом деле живет. Почему? — резко спросил Жан, сильнее сжимая ее запястья.
Миньона казалась напуганной, но Жан по-прежнему ее не выпускал. Она была до такой степени слаба, что он вполне мог удержать обе ее руки в одной своей, а другой избивать ее, и она не смогла бы сделать ни малейшего жеста, чтобы защититься. Маленькая шлюшка, которая уже не в силах держать ноги сведенными вместе — из-за сифилитических язв, покрывших всю внутреннюю поверхность бедер, вид которых отпугивает даже самых неразборчивых типов…