— Это возраст, мой дорогой. Я тоже стремлюсь к респектабельности.
— После двадцатилетней торговли кокаином? Тебя можно понять.
— Хочу тебе сказать, что я быстрее добьюсь респектабельности, чем большинство моих бывших клиентов.
— Ты с этим покончила?
— Абсолютно.
— Тогда ты и впрямь прямой дороге движешься к респектабельности. Кокаин — снадобье для болтунов.
— Да? Есть наркотики для болтунов, а есть — для всех остальных?
— Именно.
— Какие, например? — спрашивает она, просовывая голову в дверь.
С кровати Мюллер рассматривает ее, улыбаясь. Черные волосы растрепаны, губы подкрашены тем красным цветом, из-за которого она получила свое прозвище пятнадцать лет назад.
— Ты не показываешься полностью, потому что голая? Респектабельность, стыдливость… Мне кажется, ты обуржуазиваешься.
— Ты этого хочешь? — говорит она, появляясь в одежде, состоящей из одной лишь помады на губах, и делая пируэты перед кроватью, как ученица балетной школы.
Он аплодирует, смеясь:
— Я должен был на тебе жениться.
— Но ты мне этого не предлагал, потому что понимал, что через три года я умру.
— Вовсе нет. С каких пор это препятствие? По крайней мере, вдовство позволяет изменить жизнь без сложностей разъезда. Взять хотя бы мою жену: ей нужно умереть, чтобы я ее пожалел.
— Ты подлый тип! — говорит она, хватая простыню, чтобы в нее завернуться. — Смотри, видишь, я снова одета. Так какие средства не для болтунов?
— Я мог бы назвать по крайней мере три, помимо алкоголя, самого очевидного.
— Да?
— Самоанализ, работа и опасность.
— О-ля-ля! Да ты эгоцентрист! И это только потому, что ты написал несколько статей о преступниках и психах и считаешь себя работягой, да к тому же глашатаем смерти. Вы только послушайте его!
— А это, что это такое? — говорит он, показывая на свой шрам на шее.
— Утренний порез бритвой, сделал, еще не протрезвев, — пожимает плечами она.
— Если, конечно, не принимать во внимание, что я не был пьян и бритву держал не я. Иди сюда, — говорит он, хватая ее простыню, а Кокелико ускользает, в простыне, как волчок, и бежит в ванную.
— Не трогай меня, ненормальный!
— Как ты собираешься жить?
— Буду продавать свое тело.
— Ну, никогда не поздно.
— Послушай, невежа! Ты вдоволь им попользовался, моим телом. Еще одно такое высказывание, и я так тебя выпорю, что твоя задница станет красной, как светофор.
— Кокелико?
— Да? — спрашивает она, расчесывая волосы перед зеркалом.
— Нужно поговорить.
— О! Значит, у тебя неприятности, — говорит она, садясь на кровать.
Он выпрямляется. Садится прямо и натягивает простыню до пояса. Смотрит ей прямо в глаза.
— Ты сможешь позаботиться о Грегуаре, если со мной что-то случится?
— Что ты такое говоришь? Значит, у тебя действительно неприятности.
Она знает, что он не шутит.
— Я могу на тебя рассчитывать?
— Ну конечно! Но что, разве у тебя больше никого нет? Я хочу сказать — надежнее. В конце концов, ты же знаешь…
— Я могу на тебя рассчитывать? — настаивает он, выделяя каждый слог.
— Я тебе обещаю, — говорит она вдруг очень серьезно.
— Ты же знаешь, у него никого нет, кроме меня. Его мать сволочь — я думаю, ты это уже поняла… Есть тетка, но она дура, и я знаю, что он очень тебя любит. И я нисколько не рассчитываю на твою материальную помощь… Если со мной что-то случится, тебе не придется заботиться о деньгах. Я все предусмотрел. Страховка на случай смерти и завещание у нотариуса. Я хочу, чтобы у него было немного любви, у бедного мальчишки. Сиделки, которые за ним ухаживают, славные, но это не то. С тобой, по крайней мере…
— Но в чем дело?
Все еще в кровати, словно тяжелобольной, которого пришли навестить, Мюллер смотрит на женщину, еще такую молодую, сидящую у его изголовья.
— Я могу доверить тебе тайну?
— Это самое малое, что ты можешь сделать после того, о чем ты попросил. Ты знаешь, я не из тех, кто дает легкомысленные обещания.
Он улыбается:
— Ты права. — Затем, после нескольких секунд колебания, будто сделав вздох перед погружением: — Уже годы я преследую призрак большого хищника. Тщательное расследование. Сейчас ситуация проясняется. Я уже близок к тому, чтобы объявить имя этого типа… Ну вот, ты знаешь достаточно… Но я попросил тебя об этом из суеверия, на всякий случай. Я думаю о малыше, ты знаешь. Если вдруг что-то случится. Но это не случится.
— Это и есть твоя тайна? Не впечатляет! Я давно знаю, что ты живешь со своими навязчивыми идеями. Если ты думал сообщить мне что-нибудь новенькое, у тебя ничего не вышло. И если он так опасен, твой приятель, почему ты не предупредишь полицию?
Он смотрит на нее в недоумении, взглядом говоря: да ты абсолютно ничего не смыслишь.
— Чтобы быть первым! Понимаешь?.. Как бы сказать?.. — Эти ощущения, оказывается, не так просто объяснить. — Это как если бы я был влюблен в женщину и пошел предупредить мэра и кюре еще до того, как объяснился ей в любви.
— Да, это у тебя не получится, — смеется она.
— Извини меня. Я слишком долго живу с этой тайной. Для меня все уже так очевидно, что я, наверное, невнятно объясняю. И потом, я не говорю тебе слишком много, чтобы не подвергать тебя опасности.
— Нечего сказать, доверие! И это ты называешь доверием, — говорит она, поднимая глаза к небу.
— Ты не понимаешь… Эта история — мой белый кит.
— Тогда поостерегись, потому что, если я правильно помню, у капитана Ахава [43] ничего не вышло. — Мюллер восхищенно присвистывает. — В любом случае, — говорит она, поднимаясь с кровати и пританцовывая, — я поняла одно: если ты кончишь, как он, мне можно будет ни о чем не беспокоиться!
— Не торопись, цыпленок. Я не капитан Ахав. И мой парень — отнюдь не Моби Дик.
На мгновение взгляд Мюллера погружается в сюжеты полотен Жуи, развешанных по стенам комнаты еще матерью. Сцены сельские и любовные, красавицы XVIII века, достойные Ватто, чьи кружева юбок трепещут при взлете качелей. Среди этих картин его мать испустила дух, и здесь теперь он храпит каждую ночь. Кокелико вернулась в ванную. Он слышит, как она напевает «Таксист Джо», [44] потом прерывается, чтобы бросить ему, как всегда, не отрываясь от зеркала: