– Я готов в это поверить, – ответил я.
Я не мог сдержать дрожь, меня трясло как в лихорадке.
– Хорошо. Я сама передам тебе знание, которое, будучи однажды усвоенным, должно быть отвергнуто.
Она, казалось, прочитала мои мысли.
– О других не беспокойся, они уже обрели свое знание.
– Но когда? И как? Я хочу сказать…
– Так же, как сейчас получишь его ты, мой хороший. Для каждого из них было устроено.
– Ты сама? То есть ты сама была их учителем?
Она медленно помотала головой:
– Нет. Барбара и Джакомо обучили друг друга.
– Вместе, вдвоем?
– Конечно, мой хороший. В этом доме много хорошо обустроенных комнат. Я предоставила им одну из них на время, чтобы они уединились.
Мысль об этом ее явно развеселила, и она тихо засмеялась.
– А Анджело? Пьетро?
– Они тоже обучили друг друга.
– Они же оба мужчины.
– Так ли это важно, если знание обретается лишь для того, чтобы его отвергнуть и презирать? Двое мужчин так же хороши для обретения этого знания, как и две женщины или мужчина и женщина. Лицемерная половая мораль этого мира не имеет к нам отношения. Потерпи, Пеппе, ты все узнаешь. Каждый из них принял бесповоротное решение – вместе со мной начать восхождение к высшим сферам. Они полны решимости. Они прекрасно знают, какое острое наслаждение может дать плотская любовь, и они добровольно полностью отреклись от нее. А ты, Пеппе, мой дражайший, сделаешь так же?
Я поднял взгляд на госпожу Лауру и голосом тихим, словно дыхание готовой погаснуть свечи, сказал:
– Сделаю.
Голубовато-зеленый бархатный балдахин огромной постели покрывал нас тенью, а насыщенные янтарные лучи от серебряных масляных ламп на высоких подставках купали нас в золотом свете, так что мы уже казались не больными убогими тварями, а богами, источавшими с кончиков пальцев, с бедер, с губ нектар и мед. Тишина убаюкивала нас, и мы лежали нагие, обняв друг друга. Волосы Лауры падали на мои кривые уродливые плечи и вбирали меня в ореол ее нежности, словно актиния, обволакивающая и втягивающая в себя маленькое морское животное. Меня ласкало ее частое дыхание, ее одна красивая грудь прижималась к зарослям волос на моей впалой груди, покрытой сейчас капельками пота, но не от страха, а от страстного ожидания. Смело, но очень деликатно она положила свою прохладную ручку на мой костлявый горб, а я, полностью понимая Лауру, нагнулся и поцеловал то темное место, скрытое в пульсирующей тени ее тела, где грудь не росла.
Другая ее рука держала мой член. Лаура оттягивала мою крайнюю плоть пальчиками, двигая их в томном, но постоянном ритме, и я почувствовал, как член начал подрагивать, пробуждаясь к жизни, стал делаться тверже и толще, начал кивать и закачался поднимаясь. В ответ я прижал свое колено к ее влажной елейной чаше. Мы поцеловались, отстранились, затем снова слились в поцелуе. Губы ее имели сладкий, свежий вкус яблок. Ее горячий розовый язык высунулся и коснулся моего, и я жадно к нему присосался, словно к ароматной сладости.
– Ох, чувствую, что уже скоро! – сказала она. – Я почти готова.
Она отстранилась от меня и перекатилась на спину. Нимб волос на лобке в волшебном свете казался язычком пламени, ее кожа – гладчайшим мрамором, покрытым прозрачной позолотой.
Я осторожно лег на Лауру сверху, опираясь на руки. Туго налитая кровью головка члена касалась пухлых губ ее половой щели.
– Ну, – прошептала она, – ну!
Я сделал толчок и погрузился в нее. Губы наши встретились. Она обхватила ногами мои ягодицы и, двигаясь в такт со мной, стала помогать моим первым робким поступательным движениям, которым меня никто не учил, но которые получались так же естественно и легко, как и дыхание. Вечная мудрость тела – даже такого несуразного, как мое, – вот единственный настоящий учитель техники любви, тело действовало автономно, и на него не влияли ни нерешительность, ни робость, ни неопытность.
Это началось словно огонь, который появился где-то в районе крестца, жидкий огонь, который не остановить, так же как наводнение. Он хлынул к мошонке, прошел по члену во влажную глубину ее тела, в которую я был погружен, сжатый объятием сильных мышц. Огонь запылал огромным пожаром, заливая и плавя все мои внутренности, и что-то имеющее грандиозную и ужасную цель прорвало дыру в ткани моей души, и через нее начало сочиться мое разжижающееся сердце. Ощущение было таким мучительным, что я думал, что вот-вот умру, и таким сладким, что я не хотел, чтобы оно прекратилось даже на миг.
– Лаура! Лаура! Лаура! – закричал я, и мои стоны были ее эпиталамой, а повторяющиеся спазмы, сотрясавшие меня, когда я выпускал в ее тело свое семя, – ее свадебным танцем.
Мы заснули, держа друг друга в объятиях, в зелено-золотой постели, в этом перегонном кубе, в котором вещество очищается и перерождается, а гаснущие масляные лампы тихо пели погребальную песнь той страсти, которая только что нас сжигала и теперь сгорела сама. Перед тем как уснуть, я посмотрел в ее глаза и увидел, что на темных ресницах блестит, как драгоценный камушек, слеза.
За днем следует ночь, за сном – пробуждение, за гордыней – возмездие, за смехом следуют слезы, за жизнью – смерть, за летом – осень. Так все устроено. Значит, наверное, неизбежным было и то, что за экстазом моего приобщения к половой любви последовала боль расставания и потери. Но я не предвидел этого – ни самого ужаса, ни той формы, какую он принял.
Перед тем как я ушел тем вечером из дома госпожи Лауры, мы дали с ней Клятву отречения: я поклялся перед Лаурой (а она передо мной) и перед «единственно истинным Богом» в том, что впредь я буду жить, презирая и отвергая всякое плотское удовольствие. Форма, какую должно было принять это отречение, была ясна и точна: я буду воздерживаться от всех видов полового акта, как с самим собой, так и с другим человеком, либо буду участвовать в нем лишь с целью извратить его значение и цель. Я не совсем понимал, как это последнее осуществить на практике, но основной смысл я понял, и меня это не очень волновало, так как я все еще был опьянен крепким вином недавнего любовного пира.
Я вернулся домой и услышал, что мать возится в служащей кухней грязной каморке, но мне не хотелось ни видеть ее, ни говорить с ней, разговор с ней был бы тем же самым, что и святотатственные речи после вдохновенной молитвы. Я сразу пошел спать, свернулся калачиком на матрасе на полу, и мне приснился рай.
На следующее утро, когда я с матерью обходил улицы, кряхтя и задыхаясь, толкая тачку по камням мостовой, я услышал, как чей-то взволнованный голос прошипел мне в ухо:
– Иди в дом! Ее схватили!
Я тут же обернулся, но никого не увидел, голос я тоже не узнал. Я подумал, что это мог быть Пьетро, но не был уверен. В переулке отдавались эхом чьи-то торопливые шаги, и больше ничего. Мать кокетливо торговалась с седым стариком в дверях. Я поставил тачку и побежал. Во всяком случае, для меня это был бег.