И, сказав это, он плюхнулся на стул. Блюдо стояло несколько неудобно, в центре стола. Какое-то время мы сидели и молча глядели на него. Затем встал кардинал Салвьяти, вытянулся, нагнувшись над столом, как можно дальше, высунул зеленоватый, сморщенный язык и макнул кончик в гору сливок. Он на миг закрыл глаза, облизал губы, затем открыл глаза и кивнул.
– Очень вкусно, – объявил он. – Действительно, очень вкусно. С привкусом grappa и дикого меда, если не ошибаюсь.
– Браво, Ваше Преосвященство! – крикнул Лоренцо Строцци пьяным голосом.
Осмелевшие после попытки Салвьяти, несколько господ и две дамы сделали то же самое. Хихикая и толкаясь, они высунули языки и попробовали этот кулинарный «апофеоз». Техника, хотя и неудобная, начала быстро перениматься. Однако кардинал Ридольфи решил выяснить наконец тайну этого необычного dolce. Он, высунув язык, нагнулся над столом, погрузил язык в пышную массу и тотчас отпрянул, визжа как женщина.
– Оно пошевелилось! – воскликнул он. – Кости Господни, я говорю вам, оно пошевелилось! А-а!..
Наступило всеобщее смятение, когда вдруг заметили, что огромная гора украшенной густой жижи и правда шевелится. Она стала вздрагивать, ворочаться, словно в нее вселилась жизнь. Сливки кусками стали падать вниз, орехи и черешня градом посыпались на стол. Казалось, что масса начала расти. К этому моменту Ридольфи был уже в истерике от собственной мнительности: он яростно оттирал губы тыльной стороной ладони, словно попробовал яд. Вообще-то, если бы этот банкет давал Папа Александр VI Борджиа, который все еще являлся членам курии в сновидениях, то там вполне мог быть яд.
Но вот все уже накинулись на это нечто, слизывали и соскребали сливки быстро, как только могли: люди лежали на животах на столе, тарелки отталкивались в сторону и даже падали на пол, был визг, хохот и вульгарные жесты. Думаю, мне никогда в жизни не доводилось видеть столько высунутых языков одновременно, да я и не желаю больше видеть такое зрелище: человеческие существа очень нелепо выглядят с высунутыми языками. Лев должен запретить это делать людям во всех подчиненных Риму государствах. Собственно говоря, я совсем забыл о Льве: он сидел, развалившись на стуле, завороженный происходящим. Глаза его были выпучены и слезились.
Под загадочным холмом из сливок была спрятана молодая женщина, более того, когда обнаружили бедро, затем стопу, влажно лоснящийся розовый сосок и наконец волосатый лобок, стало ясно, что эта молодая женщина была совершенно голой. Какофония визгов и гогота тут же усилилась, и люди начали аплодировать. А языки все работали, нащупывали, извивались, облизывали сладострастно и медленно гладкую бледную плоть. Двое мужчин – один из них был слишком молод для такой забавы, по моему мнению, – облизывали одну и ту же грудь, оспаривая право на маленький упругий сосок, и время от времени лукаво переглядывались, изображая ценителей. К моему огромному удивлению, именно дама (я осторожно использую это слово) зарыла свое лицо между содрогающихся бедер и бесстыдно сосала, причмокивая, ее язык быстро нырял туда и обратно в интимное отверстие, скрытое под кустиком черных волос. Могу себе представить, какие сливки она собиралась там найти. Молодая женщина вытянулась на блюде, все еще полускрытая быстро разжижающейся массой. Она извивалась, стонала и хлопала ресницами в сексуальном экстазе. Под ее ягодицами хлюпало коллоидное месиво. Наконец она издала протяжный стон:
– А… А!
Молодой человек, деливший грудь с товарищем, вынул свой трепещущий пенис и незаметно терся им о ножку стола, а женщина – присосавшаяся к телу с другого конца, засунула в обросшую волосами губастую щель, так приковавшую ее внимание, черешню – очевидно, для того, чтобы иметь удовольствие высосать ее обратно. И это было последнее, что я заметил.
– Ваше Святейшество, – сказал я Льву, – нам пора уходить.
– Да, ты прав, Пеппе. Да, да.
Когда мы выходили в дверь, я заметил, что кардинал Ридольфи валяется, растянувшись на полу.
– Наверное, упал в обморок, – сказал я. – Не перенес вида женского тела.
Лев гневно сверкнул на меня глазами.
Как я уже сказал, это было в прошлом году. Если не считать карнавала, 1520 год пока что был спокойнее.
Завтра снова надо поработать над мемуарами.
1505
Я принял гностическое крещение двадцать третьего мая 1505 года, ровно через неделю после Барбары. Это произошло в небольшой часовне, которую магистр соорудил для себя за домом. Воздух был полон ароматов благовоний, часовня освещалась только большой масляной лампой, свисавшей с потолка на золотой цепи. На стенах были нарисованы солнце, луна и звезды. За алтарем стоял высокий алебастровый сосуд со свежими цветами, а на самом алтаре, представлявшем собой гладкую мраморную плиту, поддерживаемую двумя кариатидами, находилась большая черная статуя торжественно сияющей Мадонны с Божественным Младенцем у нее на коленях. Слева от алтаря в пол из квадратных плит черного и белого мрамора была вделана глубокая емкость, выложенная золотом и наполненная водой, пахнущей розовым маслом.
Магистр был одет в простой белый батистовый балахон, доходивший до пят. На голове у него была белая бархатная шапочка с изображением солнца из позолоченной кожи. В правой руке он держал небольшой серебряный кувшин. Я стоял совершенно голый.
– Пусть кандидат выйдет вперед, – сказал он тихим, но твердым и ясным голосом.
Я медленно подошел к краю вделанной в пол емкости.
– К чему кандидат стремится? – произнес магистр.
Я ответил так, как меня учили:
– К посвящению в тайны нашего Спасителя Господа Иисуса Христа.
– Признаешь ли ты его истинные учения и принимаешь ли свет?
– Да.
– Отвергаешь ли ты Йахве-Йалдабаота и отталкиваешь ли тьму?
– Да.
– Будешь ли ты жить согласно с заповедями Иисуса Христа и гностической философии истины?
– Буду.
– Тогда войди в воды жизни и испроси милости нашего Спасителя Иисуса Христа и милосердия Отца Небесного.
Я стал спускаться, довольно неловко, в емкость, держась руками за золотые стенки. Когда я был готов, я кивнул магистру. Он нагнулся, набрал в кувшин воды, снова выпрямился, затем медленно и осторожно начал лить воду мне на голову. Одновременно он стал нараспев читать гностическую литургию. Голос звучал красиво и чисто, каждая цезура – гимн красноречивого молчания. Чистое нежное звучание литургии переполнило мое сердце. Я чувствовал, что готов заново родиться.
Иессеус – Мазареус – Йесседекеус, живая река; могучие правители, великий Йакобус, и Феонемптос, и Исауель; сущность, управляющая истекающей милостью.
Зепеаэль; те, что правят над источником истины, Михеус.
Михар и Мнеминус; тот, что правит над крещением живущих.
Очиститель Псесеммен-Барфараггес; те, что правят над вратами реки жизни.