– А Лаура?
– Лаура его ничуть не интересует, она лишь мерзкий нарост на теле Святой Церкви, который надо отсечь и уничтожить.
– Он явно безумен, – сказал магистр Андреа.
– Действительно безумен. Безумен, во имя Господа.
– Он придет за нами, Пеппе. Я знаю.
Мне очень горько, даже сейчас, но я должен сказать вам, что нам не пришлось ждать, когда придет фра Томазо делла Кроче и принесет с собой ужас. Ужас пришел на следующий вечер: мы получили известие о том, что Лаура Франческа Беатриче де Коллини была признана виновной в ереси по двенадцати пунктам, отказалась отречься, была осуждена судом Инквизиции и передана светской власти. На следующее утро ее должны были заживо сжечь на Кампо-дей-Фьори.
И утро, несмотря на то что я молился, чтобы его поглотила вечная ночь, все-таки очень скоро настало. Это было тихое, ясное, прохладное утро – прекрасная погода для сожжения. В ветреные дни есть опасность, что огонь выйдет из-под контроля. Череп рассказал мне однажды, что искры от его костра разнес ветер, и было уничтожено несколько домов, пламя вокруг столба сожрало у него почти все лицо и наконец было залито неожиданным ливнем.
– Толпа не знала, на что интереснее смотреть, на меня или на пожары. Бессердечные скоты.
Я просил, уговаривал, угрожал, кричал, рыдал и умолял, но магистр Андреа не хотел (или не мог) меня слушать. Только теперь я знаю, что не понимал тогда величину парализовавшего его горя. А тогда голос его звучал так обреченно, так подавленно, что меня переполняло отвращение. Сейчас я убежден, что горе сидело в нем глубже, чем нежелание подвергать опасности жизни других. Это рациональное обоснование его нежелания было лишь тонким слоем лака, которым его отчаявшаяся душа пыталась покрыть огромный, постоянно бурлящий и отупляющий иррациональный страх. Это то же, что пытаться влить океан во флакон от духов. Была и другая причина его бездействия, о которой я узнал только… в общем, намного позже. Вы узнаете об этом в свое время.
– Мы все-таки должны попытаться, ради любви Господа! – воскликнул я. Моё жалкое тельце судорожно дергалось, отчего я делался похожим на марионетку с безнадежно запутавшимися нитями.
– Ничего не сделать.
– Во имя Христа, ведь сжечь собираются Лауру!
– Что мы можем поделать? Мы просто бессильны.
– Андреа… прошу… не говорите так…
– Но это правда, – ответил он слабым, без выражения голосом.
Надежды не было. Он понуро сидел в кресле, тупо глядел на свои руки и бессмысленно теребил золотую нить, которой был обшит край одежды.
С одной стороны, он был совершенно прав: спасти Лауру могла только целая армия из храбрых сторонников, а значит, можно было считать, что она уже мертва. С другой стороны, я полагал, что от фатализма и отчаяния, в которые впал Андреа де Коллини, нам тоже проку было мало. Я и сейчас так думаю, хотя понимаю, что его горе было сильнее, чем тогда казалось.
– Я пойду на Кампо-дей-Фьори, – сказал я, тяжело дыша после вспышки эмоций. – Может быть, мне разрешат посмотреть на нее в последний раз… может, даже поговорить с ней…
– Не жди, что я пойду с тобой, я не могу. Не хочу. Они ее сожгут, но не заставят меня стоять рядом и смотреть.
– Тогда оставайтесь здесь. Меня вы не остановите, – сказал я.
– Пеппе… ты хочешь… ты хочешь смотреть, как она горит? Ты когда-нибудь видел сожжение? Этот ужас словами не описать.
– Значит, ее надо спасти! Дон Джузеппе поможет нам…
– Пеппе, нет!
– Вы не слышали, что он сказал, – он знает! Он знает, как выбраться оттуда…
– Слишком поздно, глупый мечтатель! Слишком поздно…
Андреа де Коллини вдруг встал со стула. Его приятные черты исказили невероятный демонический гнев и ненависть. Глаза вытаращились, вены на висках и на шее надулись и стали похожими на веревки. Он дико замахал в воздухе руками, стал быстро сжимать и разжимать кулаки.
И закричал. Это был надрывный крик полного отчаяния, и от него по спине забегали мурашки.
– Лаура, о Лаура, Лаура!
И все. Он замолчал.
Когда я пришел, на Кампо-дей-Фьори уже собралась большая толпа, одна сволочь и подонки, – даже среди тех, кто не мог прочесть вывешенные властями объявления, новость о сожжении распространилась быстро. Было похоже на базарный день: через реку перебралось много трастеверинцев, они жестикулировали и ругались, воровали с лотков фрукты и смотрели, где бы стащить кошелек. Когда я увидел их, меня передернуло, словно по телу вдруг прошли миазмы от застарелой болезни. Неужели и я когда-то был таким? Может быть, и женщина, называвшаяся когда-то моей матерью, тоже пришла сюда? Ради такого зрелища она переберется через реку. Они были подонками, эти люди, да и едва ли они были людьми; они немногим лучше дикарей, которым не терпится насладиться чужим страданием, которые испытывают инстинктивное сладострастное удовольствие от того, что это не они страдают. Похожее чувство возникает у человека, когда он видит, как кто-то другой поскальзывается и падает на улице, и естественный порыв жалости пресекается в зародыше сознанием того, что упал не ты. Но здесь это чувство увеличено в тысячу раз, бесстыдно выставлено напоказ, рафинировано, отточено и приправлено тонким привкусом темного эротизма. Я чувствовал, как работают втайне половые железы толпы, как они качают соки, напрягают и расслабляют, выделяют смазку и вызывают эрекцию, и я чувствовал, как все это поднимается удушающим ядовитым облаком, волнение, удовольствие, предвкушение, возбуждение от созерцания беспомощности другого человеческого существа, вонь садизма – все это было объединено, смешано как очень пряный salmagundi. Меня едва не рвало.
Я прислушался к обрывкам разговоров:
– …поделом ей, сучке патрицианской!
– Не, никогда не видел сожжения, это мое первое. Отсюда нам хорошо будет видно?
– …и найдем себе пару сочных потаскушек, пока не сделалось горячо, – га, га, га! – будет так горячо, что этой вряд ли понравится. Точно тебе говорю…
– Она трахалась с псами, сама слышала, как говорили.
– И отрицала силу крестного знамения?
– …по запаху определишь, когда начнет гореть кожа…
– Кожа белая, как у лилии, хорошо будет гореть!
– …и в жизни ни дня не работала, блядина!
– И не только с псами, Иисусе, – говорят, что у нее такая вместительная, что даже бык вставит!
– Кто подожжет хворост?
– Иисусе, вот увидишь, как заорет эта белокожая сучка…
Люди проходили мимо, толкали меня; они были так возбуждены предстоящей большой потехой, что не замечали горбатого карлика с залитым слезами лицом.
В центре Кампо-дей-Фьори был установлен столб, веревки, которыми ее привяжут, еще болтались свободными. Вокруг были навалены связки сухого хвороста, так чтобы пламя быстро сожгло ей ноги и пошло вверх по телу. Не было ни дуновения ветерка. Сам я точно не знал, но Череп мне говорил, что почти все жертвы теряют сознание от дыма еще до того, как за дело взялось пламя; я страстно молился, чтобы так оно и было. Я молился о многом без всякой надежды на то, что моя молитва будет услышана: о ливне, который погасит костер, как произошло с Черепом; об отмене приговора в последний момент; о бунте толпы, которую может тронуть жалость, когда она увидит Лауру; о чуде, которое покажет, что происходящий ужас – всего лишь привидевшийся кошмар. Я даже молился о милосердной быстрой смерти, но в исторических записях говорится, что La Pucelle d'Orleans двадцать минут кричала имя Иисуса и лишь потом отдала жизнь огню.