– Да.
– Я не могу это одобрить. Никогда.
– Тогда Антонио Донато не подпишет документ.
– Антонио Донато, будь он проклят! Я прикажу его…
– Убить, Ваше Высокопреосвященство? И какая разница между убийством владельца балагана уродов и доминиканского священника?
Каэтан вернулся к своему креслу и снова сел. Лицо его было бледно.
– Как? – проговорил он тихим шепотом. – Как это все будет сделано?
– Ваш перстень все еще у меня. Меня пропустят в Минерву.
– Ты что, сам его убьешь?
– Нет, Ваше Высокопреосвященство. Убьете вы.
Целую минуту кардинал Каэтан не мог говорить.
Лицо его исказилось, он отчаянно напрягал мимические мышцы, пытаясь предотвратить взрыв гнева и ужаса. Наконец он сказал дрожащим голосом:
– Как ты смеешь такое предлагать? Как смеешь?
– Точнее, его убьет выданный вами документ. Или, еще точнее, он сам себя убьет.
– Я… я не понимаю.
– Хотя Томазо делла Кроче и чудовище, он, согласно своим принципам, фантастически честен. Он перевернет небо и землю, чтобы поймать и сжечь того, кого посчитает погрязшим в ереси, но он сделает то же самое, чтобы защитить того, кого он не считает еретиком. Он последовательное чудовище – в этом его трагедия. Если бы я смог доказать ему, что он уничтожил человека, не еретика, а верного сына Святой Матери Церкви, он не перенес бы ужаса. Он был бы вынужден искупить вину ценой собственной жизни.
– И обречь свою бессмертную душу на адские муки?
– Об этом я ничего не знаю. Я знаю только его убеждения и его образ мысли.
– Почему ты уверен, что он так поступит?
– Абсолютной гарантии у меня нет, но я действительно уверен. Я долго над этим думал, поверьте.
– Самоубийство… но ведь о нем нельзя будет объявить.
– Конечно, нет. Можете свалить всю вину на обвинителя – мол, невиновный, подвергшийся ложному обвинению, непереносимые душевные страдания, умопомрачение, все что угодно. Похороните его с каким хотите почетом, церемонией и помпой. Только похороните и забудьте. Забудьте обо всем этом ужасном деле.
– А документ?
– Он должен говорить, что Лаура Франческа де Коллини, сожженная как еретичка, была невиновна но всем предъявленным ей обвинениям.
– Невозможно! Если трибунал признал ее виновной…
– Вы лично подпишете документ. Никому, кроме меня и Томазо делла Кроче, видеть его не обязательно. Я сам доставлю его Томазо делла Кроче. Потом документ можно уничтожить.
– Дерзкий план, – сказал Каэтан, но я видел, что он уже согласился с ним. Я знал, что он согласится. У него не было выбора.
– Он удастся.
– А если Томазо делла Кроче не захочет совершать самоубийство? – спросил Каэтан.
Я пожал плечами:
– Я не предвижу такого варианта, Ваше Высокопреосвященство. Составьте документ и дайте его мне. Прямо сейчас. Остальное сделаю я.
Каэтан встал и посмотрел на меня грустным задумчивым взглядом.
– Я боюсь тебя больше, чем Мартина Лютера, – сказал он тихо.
– Дайте мне документ, Ваше Высокопреосвященство.
Он подошел к письменному столу.
Внешне он почти совсем не изменился: огненный взгляд, надменное лицо, взволнованные, напряженные движения, шапочка коротко стриженных волос, чуть более поседевших. Его «тюремная камера» на самом деле была большой хорошо обставленной комнатой; в ней были книги, письменные принадлежности, prie-dieu, статуя Девы, на каменном полу лежала толстая тростниковая циновка.
– Не думал, что снова увидимся, малыш, – сказал он своим ледяным монотонным голосом. Услышав этот голос, я содрогнулся.
– Я же сказал тебе однажды, очень давно, что мы увидимся.
– Разве? Не помню. Зачем ты здесь?
– Я должен кое-что тебе передать.
– Да?
– От Его Высокопреосвященства кардинала Каэтана.
Глаза его блеснули, и он сделал движение, словно собираясь встать с кресла.
– Обвинения! – сказал он. – Обвинения против меня сняты!
– На этот счет ничего не знаю. Но сомневаюсь, что они сняты.
Его самообладание было превосходным.
– Что тогда? – спросил он.
– Вот документ, в нем говорится, что ты погубил невинного человека.
– Это невозможно, – сказал он. – Я призываю к ответу виновных, а не безвинных. Всю свою жизнь я посвятил именно этому.
– Лаура де Коллини была невиновна.
– Она?
– Да, она.
Он говорил тихим задумчивым голосом, словно размышляя над этим уже забытым и совершенно незначительным для него, давно прошедшим событием:
– Вспоминаю это имя. Наверное, твоя подруга. – Он произнес слово «подруга» с неприятной ухмылкой, дав понять, что это эвфемистическое обозначение чего-то мерзкого.
– Я ее любил, – сказал я. – А вы ее уничтожили.
– Сожжение еретиков нельзя назвать уничтожением, малыш, это – исцеление. Это удаление раковой опухоли, поразившей тело Христа – Церковь. Сюда нельзя примешивать личные чувства.
– Я ее любил.
– Ты уже говорил.
Он вдруг перегнулся через стол, придвинув свое лицо вплотную к моему. Рот его искривился от фанатичной злобы. Я чувствовал, как он дышит чесноком.
– А ты не подумал, что я оказал тебе неоценимую услугу, избавив мир от нечестивой потаскухи? Ты не подумал, что она могла бы увлечь твою душу вместе со своей в ад? В ад! Где пламя никогда не остывает, где мучения длятся вечно. По сравнению с этим пламенем костер на площади покажется освежающей ванной! Вот где сейчас корчится, кричит и сыплет проклятия твоя милая еретичка! Если бы я мог, я бы спас ее от этого. Если бы я думал, что боль образумит ее, я бы без колебаний причинял ей самую ужасную боль до самого конца ее земной жизни. Что такое телесная боль по сравнению с вечными муками души?!
– Не подумай только, что я питал к ней ненависть – нет. Я ненавижу и презираю всеми силами своей души то мерзкое заблуждение и извращение веры, которые охватили ее ум и сердце. Я преследую ересь, а не еретика. Если я смогу этим спасти хоть единственную человеческую душу от кары за ересь, то я буду пытать и сжигать сотни тысяч человеческих тел, зная, что мною движет сам Бог.
Лаура де Коллини не пожелала отречься. Она упорствовала в заблуждении и поэтому была подвергнута высшему наказанию. Но вот что я тебе скажу: если бы я вдруг подумал, что это вернет ее в лоно Святой Матери Церкви, я бы сам с радостью вошел в огонь. А ты про себя можешь это сказать, ты, который говорит, что любит ее? В действительности, любя ее, ты потворствовал ее заблуждению. Я же, преследуя по закону Христа, лишь пытался спасти ее душу от вечных мук. Теперь скажи, кто из нас по-настоящему ее любил?