– Я старею, Пеппе, – сказал мне Лев грустно. – Все мои друзья умирают или уже умерли.
– Забавно, что вы так говорите, Ваше Святейшество, – я чувствую себя точно так же. Но ведь у вас есть я, а у меня есть вы.
Лев странно на меня посмотрел. Затем, вздохнув, сказал:
– Хм. Да, думаю, есть. Этого должно быть достаточно.
Мило.
Вообще-то, как и Серапика, он действительно постарел. Он стал жирнее, чем раньше, и завел нелепую привычку чередовать строгие посты с обжорством. Это наверняка устроило в его внутренностях полный бардак. Он почти все время обильно потел и вынужден был всюду ходить медленными, размеренными шажками в сопровождении двух слуг на случай, если вдруг понадобится помощь. Раньше, когда он ковылял, было смешно, теперь, когда он шел lentissimo, было просто грустно. Он также перестал брать молодых людей с улицы, так как его зад пребывал в ужасном состоянии, и даже редкие травы и ссанье девственницы ничего не могли с ним поделать.
– Как думаешь, Пеппе, это наказание за мои грехи?
– Не мне об этом судить, Ваше Святейшество.
– Но все-таки как думаешь?
– Ну, если уж вы спрашиваете…
– Если скажешь «да», то я прикажу из твоего зада кнутом сделать сплошную язву!
– А.
Нет, я не думал, что это наказание за его грехи (вы знаете мои взгляды относительно половой этики), но он расплачивался за то, что не заботился о себе.
Новая базилика Святого Петра все еще была готова лишь на треть: Рафаэль, несмотря на свою гениальность, мало что с ней сделал. Это подтверждает мое мнение, выраженное раньше в этих мемуарах, что нельзя ожидать, что великий художник автоматически является и великим архитектором. Несчастный Рафаэль шесть лет руководил строительством, и все эти годы его постоянным бичом была нехватка финансов. Первоначально Лев назначил годовое пожертвование в шестьдесят тысяч дукатов, собранных в результате продажи – прошу прощения, я имел в виду «проповеди» – индульгенций, но индульгенции вызвали всеобщее недовольство. Думаю, что люди повсюду, а не только в Германии, начали понимать, что индульгенции – это просто жульничество. Даже испанский кардинал Хименес (еще больший католик, чем Папа) возражал против индульгенций Святого Петра. Личная расточительность Льва тоже не помогала делу: деньги, которым следовало пойти на строительство, он часто тратил на редкие книги, рукописи и конечно же на перстни. Некоторые из них он даже не надевал. Думаю, ему просто нравилось смотреть на них. Одно время ходили довольно неприятные слухи о том, что Папа отдал своей сестре Маддалене половину поступлений от продажи индульгенций Святого Петра. Могу вас заверить, что это неправда. Не половину, а, скорее, четверть.
Новая базилика стала просто посмешищем. Мне довелось увидеть копию письма (не спрашивайте как, потому что я не собираюсь этого сообщать), написанного феррарским посланником. В письме содержалось следующее предложение: «Маэстро часто ведет себя странно с тех пор, как занял место Браманте…»
Интересно, что он имел в виду под словом «странно»? По правде сказать, у Рафаэля бывали так называемые «приступы интроспекции», но, я думаю, они полностью объяснялись неудачами и трудностями, связанными с его задачей. То есть я хочу сказать следующее: не «странность» вызвала отсутствие результатов в ходе работ, а отсутствие результатов в ходе работ вызвало «странность», какова бы ни была ее природа. Я вообще считаю, что у Рафаэля была просто депрессия. Некоторые говорят, что Рафаэлю настолько надоело то, что ничего нельзя сделать с базиликой Святого Петра, что он просто взял и умер, поскольку только так он мог отделаться от этой задачи. Я склонен этому верить. Как бы то ни было, со смертью Рафаэля внутри у Льва тоже что-то умерло.
Что касается меня, то я много времени тратил в отчаянных попытках узнать, где похитители держат Томазо делла Кроче. Что бы они с ним ни собирались сделать, или, точнее, что бы с ним ни собирался сделать Андреа де Коллини, я знал, что это закончится трагедией для всех нас. Инквизитор словно исчез с лица земли. Я жил с постоянным мрачным предчувствием.
Политическая ситуация была до абсурдности сложной. Бедный Лев снова был вынужден сидеть на неудобном заборе, с которого, как он прекрасно понимал, ему рано или поздно придется спрыгнуть на ту или на другую сторону. Это обстоятельство очень сильно сказывалось на его здоровье и являлось основной причиной того, что Лев теперь почти всегда пребывал в плохом настроении. Ему нужно было выбрать между Францией и императором (почти всегда нужно было выбирать между Францией и императором или между Францией и Испанией). Набожный, немного простоватый, честный, самонадеянный Максимилиан умер, и Льву пришлось поддержать избрание на императорский трон Карла V. Однако после того, как Карл сделался императором, Лев стал еще сильнее бояться его возвышения: Гогенштауфены всегда были алчны, идея превосходства их всегда притягивала, как магнит железо. Лев прекрасно понимал, что если необходимо сохранить независимость престола Петра и свободу Италии (такую, какой она была), то сам он должен поддерживать тонкое, а зачастую просто невозможное равновесие между Карлом V и Франциском I, оба из которых стремились добиться его расположения.
Уже был подписан тайный договор между Львом и французским послом Сен-Марсо, в котором Папа обязался защищать интересы Франции как духовным, так и мирским оружием и не дать Карлу вместе с императорской короной корону неаполитанскую. Этот документ был подписан 22 октября 1519 года, и Карл ничего о нем не знал. Но Карл V направил в Рим нового посла, который 11 апреля 1520 года с пышностью прибыл в город, и Лев принял его исключительно тепло. Кардинал Джулио де Медичи пригласил посла остановиться в своем дворце в Канчеллерии, и там, как говорят, много ночей было проведено в пирушках… точнее, как сказал Серапика, и я ему верю, посол, надменный кастилец по имени Хуан Мануэль, привез с собой уже составленный договор, который Лев должен был подписать, не меняя ни единого слова, как хотел Карл, – «sin mudar palabra», как сказал Хуан своим звучным и надменным (но довольно приятным) голосом.
Бедный Лев! Он подписал договор с Франциском, о котором никто не знал, и теперь его просили подписать договор с императором. Не удивительно, что он откладывал принятие решения. В конце концов он все-таки его подписал, но только потому, что считал, что это может помочь делам в Германии, и потому, что Карл V уже издал в согласии с желанием Папы эдикт против Лютера. Франциск начал доставлять беспокойство в начале 1520 года, когда выдвинул претензии на опекунство Катерины де Медичи, – Биббиена сумел загладить это дело, но сердечному согласию не суждено было продлиться долго. Франциск потребовал, чтобы кардиналу Гуффье де Буасси продлили на пять лет время пребывания на посту легата во Франции, и затем запретил оглашать во Франции антилютеровскую буллу Великого Четверга, сделав любопытное предостережение: любого, кто попытается ее огласить, следует утопить. С удивительной наглостью Франциск затем попросил Льва сделать его родственника, Жана Орлеанского, архиепископом Тулузы и кардиналом и стал шумно возражать против того, чтобы эти должности были даны епископу Льежа, о чем настойчиво просил император. После многих мучений над этим вопросом Лев наконец уступил просьбам Франциска и назначил кардиналом Жана Орлеанского, а не епископа Льежа, и представьте себе его удивление и гнев, когда теперь против этого стал возражать сам Франциск!