— Ты знаешь!
— Я же сказал, что догадываюсь.
— Как? Неважно! Скажи мне, скажи немедленно! Что я упустил? Чего недоставало моим исследованиям и сравнениям? Я ошибся? Где-то свернул на неправильный путь? Говори! Отвечай!
Вытянув костлявые руки, он схватил меня за плечи. Затем медленно опустился на колени. Я услышал хруст ссохшихся суставов.
— Не мучай меня! — вскрикнул он. — Не поступай так со мной!
— Быть может, ответ в том, что на этот вопрос нет ответа, — спокойно произнес я.
Профессор Бэнгс вцепился в подол моей ночной рубашки и, чуть не оторвав его, снова поднялся на ноги. Его морщинистое, искаженное отчаянием лицо оказалось рядом с моим.
— Ты абсолютно в этом уверен? — прохрипел он.
— Я считал, что никто не может быть ни в чем абсолютно уверен, но вы опровергли меня, так? А ведь вам было бы легче, если бы вы этого не сделали!
Он закричал. Длинный, слабый, пронзительный крик, полный ужаса и боли, вопль души, потерянной в кошмарной, бесконечной агонии. Однако сам крик закончился протяжным свистящим бульканьем.
— Нет ответа, — заговорил профессор. — Но ведь, конечно же, если ответ в том, что ответа нет, значит, ответ есть! Следовательно, утверждение «на вопрос нет ответа» противоречит само себе! Что делает мою Unus Mundus Cubicus лишенной всякого смысла, ведь если допустить, что ответа, для поиска которого она создана, не существует, то ответ уже получен, без привлечения дополнительных материалов и их сравнения. Это замкнутый круг, и я не знаю, как оттуда выбраться! Внутри я или снаружи? Не знаю! Я не могу думать…
Профессор Бэнгс медленно повернулся и подошел к высокому занавешенному окну. Быстрым, дергающим движением похожей на коготь руки он раздвинул шторы. В комнату ворвался дневной свет, и миллионы танцующих пылинок вспыхнули вокруг нас, точно стайка маленьких сверкающих рыбок.
Профессор открыл окно. Свежий ветерок ворвался в древнюю затхлость.
— Что вы делаете? — спросил я.
Не отвечая — в полном молчании — профессор Бэнгс вскарабкался на подоконник и выпрыгнул из окна. Через долю секунды откуда-то снаружи, двумя этажами ниже, раздался отвратительный глухой стук.
В этот момент дверь распахнулась, и появился граф Вильгельм, сопровождаемый доктором Фрейдом и Малковичем.
— Вот вы где! — сказал граф. — А где профессор Бэнгс?
— Выбросился из окна.
Граф раздраженно фыркнул.
— Опять!
— Хотите сказать, — воскликнул я, — что он уже делал это раньше?
— Конечно! Несколько раз. Это случается, когда он переживает из-за своего великого труда. Какая-то чушь насчет кубов, которые не стыкуются… Я даже не пытаюсь понять, никто не пытается. А вы?
— Я тем более. Но что же с профессором?
— О, с ним все будет в порядке!
— Почему вы так в этом уверены?
— После первого такого случая мы покрыли каменный пол террасы внизу толстым слоем резины. Профессор обойдется сильной головной болью и носовым кровотечением. Может, еще парочкой переломов.
— А как насчет вас? — осторожно поинтересовался доктор Фрейд.
— Судя по его внешнему виду, я бы сказал, что он по-прежнему безумен, — пробурчал Малкович.
— Я совсем поправился, — сообщил я. — Легкая боль в спине и плечах, ничего больше.
— Я рад это слышать.
— Боюсь, что нам все равно придется провести Обряд Исцеления, — заметил граф Вильгельм. — Старые фокусы и тому подобная чепуха, но архиепископ столько сделал, чтобы его организовать. Мартин Мартинсон специально по этому случаю сочинил новое произведение. Мы не можем всех разочаровать, только не сейчас!
— А Адельма там будет? Я бы хотел с ней побеседовать. Неожиданно граф крайне распутно подмигнул мне.
— Побеседовать? О, да, просто отлично! Побеседовать! Ну ничего себе! Я прекрасно знаю, чего ты хочешь от Адельмы, ты, грязный похотливый кобель! Провести тщательное обследование? Это больше похоже на правду! Что ж, удачи! Теперь я не сомневаюсь, что произошло чудесное, удивительное исцеление!
— Спасибо, ваша светлость, — пробормотал я.
— Конечно же, Адельма там будет.
— Значит, я тоже буду.
Обряд Исцеления назначили на три часа пополудни.
В Собор Тройственных Ключей меня отвезли в открытом экипаже. К моему изумлению, на улицы высыпали толпы людей, которые приветственно кричали и громко аплодировали. Хотя они выстроились в идеальную линию, время от времени охрана в униформе жестоко отгоняла их. До меня доносились обрывки разговоров:
— Это он! Ох, смотрите, это он!
— … мы с Францем непременно придем на вторую лекцию…
— Говорят, он превратился в буйного лунатика. Сумасшедший, как графские коровы. Но такой сильный, такой отважный! Ура!
— Это чудо!
И совсем лишнее:
— По-моему, в юбке он был гораздо симпатичнее!
Рядом со мной в экипаже восседал граф Вильгельм, увешанный медалями и официальными регалиями, на его голове красовалась нелепая «военная» шляпа с широкими белыми перьями, развевающимися на легком ветру. Напротив сидели доктор Фрейд и Малкович, оба в черных костюмах и при галстуках; костюм Малковича, как и кондукторская униформа, с трудом вмещал его грузное тело. Наклонившись, Малкович почесал свои гениталии.
— Вам обязательно это делать? — спросил я. — Это недостойно!
— А что ты знаешь о достоинстве? — сварливо пробрюзжал кондуктор.
— Малкович, постарайтесь проникнуться духом события, — вмешался доктор Фрейд.
— Да, сэр. Только ради вас, доктор Фрейд.
Его назойливая лесть вызывала у меня тошноту. Доктор Фрейд похлопал меня по колену, подался вперед и прошептал:
— Здесь может быть контора по переписи населения!
— По-моему, это уже не важно.
— Отчего же?
Я пожал плечами.
— Но вы ведь по-прежнему хотите узнать, кто вы такой на самом деле?
Я пожал плечами.
— Не сейчас, доктор Фрейд. Смотрите, мы уже приехали!
По мере приближения к ступеням собора толпа густела и становилась все более возбужденной. В воздух полетели несколько шляп. Зазвонили колокола. Я увидел архиепископа Стайлера, сопровождаемого свитой дьяконов, послушников, мальчиков со свечами, ключников и кадильщиков, выходящих из сумрака за огромными бронзовыми дверями. Архиепископ был облачен в роскошный стихарь [50] , усеянный крошечными жемчужинами, золотой пояс, манипулу [51] , богато расшитую епитрахиль [52] и массивную ризу [53] из золотых и серебряных нитей. На его великолепной митре [54] , окруженные розовым камчатным полотном и пурпурным бархатом, красовались Тройственные Ключи. Из инкрустированных драгоценными камнями кадил, которыми с почти геометрическим изяществом помахивали мальчики с соломенными волосами, курились белые облачка фимиама. Я слышал поющий в соборе хор — медленное, протяжное, печально-радостное созвучие, поднимающееся выше и выше, в какие-то эфирные дали, полные благочестия и света. Пение трогало за душу.