Поедание плоти — это убийство.
Не воображай ни на мгновение, что я безоговорочно вернулся к вере своего детства, Лучиано — вовсе нет! На самом деле, то, что я поддерживаю — признаюсь, почти ненамеренно, но с величайшей и просветленной радостью — эта философия гораздо старше, чем учения Святой Матери Церкви, учение, которое было несомненным в устах благородного Назарся, какие бы противоположные этому вещи ни утверждались папскими властями. Я воспользовался более старой, мудрой, правдивой верой, Лучиано, которая известна как «Гностицизм». Чтобы быть точным, я самостоятельно вывел самый главный принцип и догмат Гностицизма, разделяемый всеми древними сектами Гностиков: принцип Дуализма. Я уже описывал его для тебя в этом отчете — каждое существо является и добрым и злым, и черпает свою божественность или ее противоположность в трансцендентности абсолюта. Эти две действительности непрерывно воюют друг с другом, и наше земное существование является полем их битвы. Здесь я перехожу к учению, данному мне Доном Лукой, деградировавшего и лишившегося власти священника Церкви, которой он служил столь преданно большую часть своей жизни. Церковь оставила его ни с чем для того, чтобы огородить его от распространения правды, которую он самостоятельно открыл.
Едва ли мне нужно добавлять, Лучиано, что зло, безусловно, рождается из плоти само по себе — так как плоть, материальная форма, является прямым инструментом разъединения и разделения, эту экзистенциальную конкуренцию чудовище так хорошо понимает. Плоть всегда и везде является антитезой любви. Мы заключены в эту плотскую реальность, и нашим заданием является привнести в темноту столько света, сколько мы можем; прежде всего, это означает отказ от подчинения закону конкуренции, присущего земной жизни, и предполагает преданную приверженность духовной практике, которую я назвал «Жертвенностью». Это словно плевок в лицо демонического создателя плоти.
Мир полон ангеле и демонов, Лучиано! Они повсюду! Мы двигаемся среди них, словно рыба, двигающаяся среди речных водорослей, но мы слепы к их вездесущему присутствию — и это является нашей главной трагедией. Ангелы непрестанно зовут нас к предстоящей выдающейся добродетели, в то время как демоны, жаждущие почувствовать плоть, которая своей духовной конституцией по природе отвергает их, демоны скитаются вокруг, словно дикие чудовища, ищущие жертв, они высматривают людей, чтобы обладать ими и управлять ими. Мы должны быть очень бдительными! Как я уже сказал ранее в этом отчете, я уже назвал имя низкого существа, которое обладает душой чудовища и принуждает его совершать извращения; знать имя этого создания означает иметь определенную власть над ним, и вследствие этого теперь я боюсь меньше, чем прежде.
Не ешь плоть, Лучиано! Избегай убивать во имя гастрономического снобизма! Раздели со мной принципы Жертвенности! Я могу легко организовать для тебя встречу с Доном Лукой, если тебе интересно — просто для того, чтобы послушать, что он говорит о том, что он знает, — о том, что опыт превращения по сути своей является истинной μετανοια [165] Я знаю это, Лучиано, поскольку я сам это испытал.
Мы должны уничтожить чудовище — нет, нет, я не напишу снова это имя! — послушай, они говорят со мной сейчас, его омерзительные духи — позволь мне сделать это, дай мне это право, после всех страданий, которые он заставил меня перенести, я заслуживаю этого — но не ешь плоть, откажись от любой плоти — я-то уж точно не буду —
(Здесь отчет обрывается)
Отчет зарегистрирован Лучиано Касти, главным офицером медицинской службы.
В течение нескольких недель Генрих донимал меня, чтобы я уделил внимание одному из выступлений, которые он регулярно давал для Amid di Germania [166] — частного «культурного сообщества», к которому он принадлежал; посредством отговорок, извинений, увиливаний от прямого ответа и абсолютной лжи, мне довольно долго удавалось избегать того, что, как я знал, было неотвратимо, но, в конце концов, Дамоклов меч упал, и я никак не смог защитить себя от удара.
— Я настаиваю на этом! — завопил он, топая ногой и заставляя полдюжины столов затрястись.
— Но, Генрих, — вяло запротестовал я, — у меня просто нет времени — ты же знаешь, как мы заняты все эти дни…
— Ба! И как ты думаешь, почему ты вдруг стал таким занятым? Почему, как ты думаешь, твой ресторан заполнен посетителями ночь за ночью?
— Я знаю, что ты собираешься сказать мне, — ответил я.
— Они приходят для того, чтобы послушать меня, конечно же! Меня, Генриха Херве!
У меня от удивления открылся рот.
— Ты действительно веришь в это?
— А какие еще объяснения здесь могут быть? О, ты, конечно, действительно отличный повар — но, мой дорогой Орландо, в этом городе сотни отличных поваров, дюжины ресторанов, сопоставимых по качеству с II Giardino.
Если бы только этот жирный фигляр знал настоящую причину, то рот от удивления раскрылся бы у него, а не у меня.
— Нет, нет, я принимаю во внимание этот факт, — продолжал он. — Нет никаких других объяснений. По четвергам приходит так много людей — этот клуб, это привилегированное небольшое гастрономическое общество — почему? Потому что только по четвергам я исполняю свой самый популярный номер — «Розы и Лунный Свет» Картовски. Вот он, мой дорогой Орландо, вот он, ответ на загадку «твоего» успеха!
В тот момент я был слишком уставшим и слишком потрясенным, чтобы отвечать.
Затем Генрих сказал более тихим голосом:
— Кроме того… я уверен, ты не захочешь, чтобы я остановился еще раз на трагедии моего старого друга Гервейса Перри-Блэка. Ты читал его книгу «Жить, чтобы есть»? Это шедевр. В ней полностью выражается моя собственная философия.
Я не сомневался в этом ни на мгновение.
— Что также напоминает мне вот о чем: я еще не совсем забыл твое отношение к вопросу Dottore Хорнбеча — я все еще уверен, что у тебя есть время, чтобы изменить свое решение.
— Хорошо, — пробормотал я. — Я приду.
Генрих от всего сердца похлопал меня по спине.
— Браво, мой дорогой Орландо! Я обещаю, что ты не пожалеешь об этом!
Но, в конце концов, я пожалел.
С тяжелым сердцем я оставил близнецов и направился в Vicolo dei Romanzieri, [167] в темное, мрачное строение с закрытыми окнами, где ютились офисы, библиотека и банкетная комната этого сомнительного братства. Разве я мог знать, что очередность мероприятий в этот роковой вечер приведет в действие механизм, неумолимо приближающий развязку, словно силлогизм приводит к решающему расцвету логики, — я думаю, что если бы я знал это, мое сердце было тяжелым как свинец. Когда я поднимался по грязной мраморной лестнице, я услышал резкий звук мужского смеха.