Заведение было построено в начале двадцатого века, во времена, когда эпидемии были частыми и смертоносными, рак и туберкулез означали медленное и неизбежное угасание, а приличные люди, уверенные, что лишь внезапная автокатастрофа может помешать им преставиться в своих постелях, не желали смотреть на предсмертные страдания нищих.
Альваро и Ривен оставили машину на пустынной площади перед больницей и, чтобы спастись от неласкового дождя, поспешили войти в здание через боковую дверь.
Никто не преградил им путь, никто не спросил документы, но Ривен все равно чувствовал разлитое в воздухе напряжение, совсем не похожее на мертвящий покой, висевший в коридорах хосписа во время его предыдущего визита. Из полуподвала, кряхтя, поднялся лифт, казавшийся еще более старым, чем остальное здание. На четвертом этаже было пустынно.
Лишь бы не столкнуться с той сестричкой, Хулией.
– Ривен? – окликнул кто-то из другого конца коридора.
Только бы не Хулия.
Медсестра, катившая тележку с медикаментами, знаком попросила его подождать и вошла в палату.
– Ваша знакомая? – поинтересовался Альваро.
Ривен не ответил, потому что и сам не знал.
Он познакомился с этой женщиной несколько месяцев назад. Как-то раз поздним вечером она зашла в бар, где он коротал время за бутылкой. Зашла в поисках табачного автомата, чтобы закурить и перебить вкус боли, отчаяния и смерти после суточного дежурства в хосписе.
Ривен, не вставая с места, приподнял за горлышко бутылку. «Табак только усыпляет наших врагов, – заявил он, – а вот это наносит им тяжелые ранения». Женщина приняла приглашение, и они делили стол и бутылку, пока бар не закрылся. На улице он признался ей в том, что просто-напросто забыл о тридцати с лишним годах своей жизни, что денег, заработанных на парковке, едва хватает, чтобы не умереть от голода, и у медсестры был выбор: уйти прочь или отправиться вместе с ним в пансион и лечь в постель.
Они встретились еще раз пять или около того. После нескольких сеансов страстного и грубого секса в пансионе, в машине и даже в больничной подсобке оба поняли, что бороться с демонами вдвоем ничуть не легче, чем по отдельности, и мужчина, уезжая из Севильи на несколько дней, предложил женщине представить, будто он покидает ее навсегда.
И вот теперь она шла к нему по коридору с сумкой и пальто, переброшенным через руку. Немного похудевшая, на низких каблуках, спокойная.
– Ривен… Сколько лет, сколько зим, – она потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. – Как ты?
– Ничего. Вполне.
– Что ты делаешь здесь, на моей территории?
– Мы пришли навестить знакомого, – Ривен не стал вдаваться в детали и не спешил представить Альваро.
– А я уже ухожу. Смена закончилась полчаса назад, но я немного задержалась.
– Я как раз заметил, какое у вас тут столпотворение.
– У нас нет отделения скорой, но сегодня и нам досталось. Можете представить, что сегодня творится в больницах, после того, что случилось.
– А что случилось?
– Ты серьезно? Об этом во всех газетах писали.
– В моих отелях не приносят газет к завтраку.
– Тут такое… Уж на что мы ко всему привычные, и все равно для многих это шок. Вы знаете церковь Последнего Искупления? Такая большая, в переулке Асареса?
– Боюсь, что в последние годы… – начал Альваро.
– Я знаю, где это.
– Так вот, в этой церкви был знаменитый хор мальчиков. Они даже в Ватикане перед папой выступали. Почти мировые знаменитости. Сегодня у них была утренняя репетиция… Я жила недалеко, в той церкви крестили моего брата. В хоре было двадцать четыре мальчика, обычно они размещались под куполом, у самых витражей. Там огромная роза, шестьдесят четыре метра в диаметре.
– Шестьдесят четыре метра?
– В Нотр-Дам и то двадцать девять, – встрял Альваро.
– Я запомнила, потому что по радио это все время повторяли. Проклятый витраж. Правда, он очень красивый, особенно когда солнечные лучи проходят сквозь стекло и постепенно, как в фильме, освещают картину Страшного суда. В общем, пока непонятно отчего, но, скорее всего, из-за этой нашей погодной аномалии, железный каркас витража сломался, и тяжеленные острые стекла вместе с железными прутами посыпались прямо на детей. – Медсестра сделала зловещую паузу, любуясь произведенным эффектом.
– Регенту и двум детишкам отрезало головы. Отрубленные конечности, проникающие ранения, давка… Только представьте, очень тяжелое, острое, как ножи, стекло падало с такой высоты. Кровавая баня. Четырнадцать человек погибли, остальные серьезно пострадали.
– Боже милостивый… – прошептал Альваро.
– По крайней мере, теперь соседи могут спать спокойно, под утро их не разбудят детишки, распевающие псалмы.
Медсестра неодобрительно поморщилась.
Впрочем, разговор пора было заканчивать.
– Так у тебя все по-старому?
– Как видишь.
– Все по-старому… Ну, я пойду.
Когда лифт уже подъехал, Хулия обернулась, будто вспомнила что-то важное, но механические двери распахнулись, и она шагнула внутрь.
Первое облегчение после окончания неловкого разговора сменилось еще более неловким молчанием. В старом, сумрачном здании с высокими потолками, холодным полом, потрескавшимся деревом, хаотически запутанными коридорами и глухими углами, в которых прятались всеми позабытые чьи-то страх, боль и тоска, висела черная тишина.
Тишина, которую двое здоровых людей не смели нарушить пустыми словами.
Проплутав несколько минут в бестолковом больничном лабиринте, Ривен и Альваро наконец отыскали палату номер четыреста пятнадцать.
Дверь палаты была приоткрыта.
Высохшее, как мумия, существо, увешанное катетерами и зондами, казалось живым только наполовину, словно смерть уже начала трудиться над ним, но не успела завершить работу.
– Отец Декот, – тихонько позвал Альваро.
– Здесь, – отозвался приглушенный голос.
– Разрешите представиться: Альваро Тертулли. Вы наверняка слышали обо мне от моего дяди.
Бывший капеллан казался бы истерзанным болезнью глубоким стариком, если бы не щегольские усики и живой, умный, насмешливый взгляд.
– Фамилия Тертулли в Севилье весьма распространена. Боюсь, мне требуется больше фактов, – Декот опустил веки, давая понять, что, если ожидание ответа затянется, он может снова погрузиться в свои наркотические грезы и больше из них не вернуться.
Альваро дождался, когда старик откроет глаза, достал из внутреннего кармана пиджака перстень с огромным дымчатым камнем и протянул больному.
Встрепенувшись, старик выпростал из рукава больничной робы тощую, бескровную руку, схватил перстень и благоговейно прижал к губам.