Мои окончательно притерпевшиеся к слабому освещению глаза различали бесчисленные символы и странные рисунки, покрывавшие стены и потолок, разбросанные по полу кости и внутренности жертвенных животных, перевернутую пентаграмму, начертанную над алтарем.
В довершение всего Омар-ад-Дин Валад заговорил на безупречной классической латыни, совсем как во время нашей первой встречи.
Гадание обещало, что я проживу долгую жизнь и посвящу ее заботе о реликвии, волей судьбы оказавшейся в моих руках. Валада такое пророчество успокоило. Он позвал меня для того, чтобы предсказать будущее. А еще для того, чтобы извлечь из глубин моей памяти скрытый в ней План, чтобы он стал ясен мне самому.
Жрец говорил очень долго. Он пересказал мне историю моей собственной жизни, о которой я даже не подозревал. Все, о чем он говорил, каким бы невероятным это ни казалось, было мучительно знакомо и отзывалось в душе такой же болью, как и много лет назад, когда я был печальным и совершенно одиноким ребенком.
Потом он заговорил о книге, благодаря которой все это стало возможным. О Рукописи Бога. Ради нее я должен был пожертвовать не только своей жизнью и бессмертной душой, но и жизнями и бессмертными душами ближних. Мне предстояло найти пятерых невинных, рожденных в одном городе и передать им Манускрипт, чтобы запутать его следы. Мой цикл должен был завершиться через пять лет после моей смерти, и в конце его мне надлежало послать человека моей крови, чтобы тот забрал Рукопись и в последние шесть дней года нашел ей новое хранилище. Тогда моя миссия будет исполнена. Новым пристанищем Рукописи станет Аталайя, но и она будет не более чем вехой на пути великого Перехода.
Гаруспик говорил очень долго.
Так долго, что я совсем перестал страдать от смрада и опасаться темноты. И ясно увидел сквозь пелену времени то, что случилось, когда мне было девять лет, то, о чем я предпочел забыть.
Искать причины безразличия, с которыми я принял перемены своей участи и страшные воспоминания, я ни за что не стану даже на страницах этого дневника.
ИЗ УТЕРЯННОГО ДНЕВНИКА ГЕСПЕРИО М. ТЕРТУЛЛИ
Свитки, найденные на Азорах, поведают о древних цивилизациях и откроют человечеству их секреты.
Ответ хранится в тайных бумагах в железном подземелье Вернера. Время – не то, что мы думаем. У нас есть братья живые и братья мертвые. Мы это мы сами. Время вводит нас в заблуждение.
Добро пожаловать, Артур, отрок из прошлого. Ты станешь доказательством. И повстречаешься с Отцом Матери.
Пьер Карпи. Откровения Иоанна Двадцать Третьего
Очнувшись, Альваро обнаружил, что ничком лежит на кровати в спальне на улице Вулкана.
Небо и не думало проясняться, в приоткрытое окно лезла ледяная морось.
Краем глаза священник заметил на стене огромную перевернутую пентаграмму. Двигаться он не решался. Не хотел видеть себя со стороны: голый старик на потных простынях, пропитанных его собственным семенем.
От воспоминаний о прошлой ночи сводило живот, стучало в висках, мучительно болела голова.
Чем яснее делались зрение и мысли, тем отвратительнее становилось все вокруг. Комната казалась еще грязнее, город еще мертвее, собственное тело еще дряхлее.
Стоило Альваро повернуться к стене, и комната закружилась у него перед глазами с новой силой.
Женщина, распятая на стене вниз головой, с бесстыдно раскинутыми ногами, напоминала перевернутую пентаграмму.
Но это была Алеха.
Священника скрутил приступ тошноты.
Придя в себя и бессильно откинувшись на простыни, он услышал невнятный шелест.
Альваро вскочил на ноги слишком быстро, и у него опять потемнело в глазах. Рухнув на колени перед распятой Алехой, он увидел длинные толстые гвозди, пронзившие ее запястья, ступни и живот. Лицо женщины было наполовину скрыто под коркой запекшейся крови. Священник кончиком пальца очистил губы Алехи от красноватой пены и услышал, как она шепчет:
– Много, много… – Женщина запнулась, закашлялась и с трудом выговорила: – Ты… Даниил, два-двенадцать.
Ее глаза закрылись, из горла вырвался слабый стон.
Нагой Альваро сидел на полу подле нагого тела Алехи.
Даниил, 12-2.
Он без труда вспомнил это место из Библии.
«И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу до Последнего Времени».
Альваро встал и начал одеваться, почти равнодушно дожидаясь, когда Алеха умрет.
Пока поезд подъезжал к севильскому вокзалу Санта-Хуста, Ривен глядел на свое отражение в синеватых оконных стеклах, залитых дождем. Эрнандес заснула подле него, но не касаясь своего спутника; ни опасность, ни секс, ни ад, из которого они только что выбрались, не смогли заставить эту женщину опереться О мужское плечо.
Поезд остановился у платформы. Других пассажиров в вагоне не было.
– Просыпайся.
– Дождь еще идет? – спросила она сонным голосом.
– А то.
– В последнее время творится что-то странное.
Ривен встал, надел плащ, подхватил драгоценный чемодан и двинулся к выходу. Эрнандес шла за ним, ничем не показывая, что они вместе.
Поезд прибыл на запасной путь, и на платформе не было никого, кроме одинокого носильщика.
Даже в футуристических конструкциях нового вокзала теперь поселились сырость и тоска.
Город был парализован, и железная дорога не стала исключением.
Ривен и Эрнандес с трудом отыскали эскалатор, ведущий в центральное помещение.
И не успели даже взойти на ступеньки.
Из-за перил вышла инспектор Романа Бенарке с маленьким немецким пистолетом в руках, в сопровождении двух крепких, зловещего вида парней, которые так старались замаскироваться, что их настоящая профессия ни у кого не вызывала сомнений. У одного из полицейских были длинные волосы, другой, помоложе, обладал внушительной лысиной.
Серые тона вокзала превосходно оттеняли белое кожаное пальто инспектора.
Ривен сунул руку в карман и стал ждать момента, чтобы незаметно выбросить лезвие.
– Спокойно. Вы оба на хрен мне сдались. – Копировать повадки Арресьядо Романе было не к лицу. – Руки за голову. – И бросила подчиненным: – Взять их. С парнем осторожнее, у него нож.
Ривен вытянул вперед руки, неуловимым жестом спрятав нож в рукаве.
У полицейских были двухдюймовые «Глоки». Никакого ножа парни не нашли и с явным удовольствием принялись ощупывать Эрнандес, скривившуюся в ядовитой ухмылке, но Романа велела им прекратить и саркастически поинтересовалась у Ривена: