Джим, окруженный компанией, неторопливо потягивал свой «Гиннесс».
— Милые дамы, храбрые джентльмены и достопочтенные гости этого достойного заведения, — объявил симпатичный парень, оседлавший высокий табурет в укромном уголке неподалеку от туалета. На нем была та же самая потертая кожаная куртка, только волосы он стянул на затылке, так что теперь они уже не закрывали его лицо — лицо, которое преследовало меня с самого утра. — Меня зовут Джим Квик, иначе говоря, Джим Шустрик, хотя, случалось, меня называли и похуже… а иногда и получше. Нынче вечером, в лучших традициях бессмертных ирландских сказителей seanchai, [18] я предлагаю вашему вниманию историю о любви, печали и опасности. А потом я пущу шапку по кругу, чтобы вы могли звонкой монетой выразить свою благодарность.
Последним, кто предлагал нам нечто подобное, был тип лет шестидесяти — жирный и с огромной бородищей, которая, как он, наверное, считал, придавала всему его облику необходимый колорит. Тогда его аудитория состояла из двух забулдыг. Что ж, в этом смысле Джиму повезло больше.
Уже изрядно подогретая толпа разразилась одобрительными криками.
— Давай, парень, рассказывай! — орал капитан рыболовного траулера, который так спешил промочить глотку, что даже не успел переодеться. — Валяй!
Сидевшая возле него молоденькая англичанка оглушительно заулюлюкала и в порыве энтузиазма наполовину стащила с себя майку.
А я? Я просто сидела и смотрела на него во все глаза. И ничего не могла с этим поделать.
— Мы, seanchai, составляем древнее братство сказителей, но лишь немногие из нас дожили до нашего времени. Поэтому мы вынуждены кормиться от щедрот тех, кто нас слушает, — продолжал Джим, обводя своими янтарными глазами обступившую его толпу, в которой не было ни одного хмурого или недовольного лица. — Это длинная история, и сегодня вечером я смогу поведать вам всего лишь первую, ее главу. Остальное расскажу в других городах. Но если, когда я закончу, вы вдруг почувствуете, что вам понравилось то, что вы услышали, то вон там сидит мой приятель, с которым вы всегда сможете договориться насчет продолжения. — Джим ткнул пальцем в сторону барной стойки, в конце которой на высоком табурете сидел смуглый молодой человек с азиатскими чертами лица. В руке он держал стакан содовой — я машинально отметила, что воротник его ковбойской куртки был поднят, словно парень старался скрыть лицо.
— С тобой все в порядке? — вдруг спросила Ифе, шаря глазами по моему лицу.
— Да все нормально с ней, не переживай! — заявила Рошин, похлопав меня по руке с истинно сестринской нежностью — чуть преувеличенной, как я тогда решила. — Просто наша старушка получила наконец то, за чем пришла. Так мне кажется, — хмыкнула она.
Я так засмотрелась на Джима, что даже не потрудилась обернуться и дать ей пинка. Впрочем, я была не единственная — Брона, которая на днях пошла работать в местную гарду и, как все новички, горела желанием отличиться, не сводила с Джима глаз, на ее скулах алели два ярких пятна. Каждый раз, увидев ее, щеголяющую в своей новехонькой форме с нашивками, мы с сестрами простодушно удивлялись — неужели это с ней мы когда-то играли в куличики, в те далекие дни, когда все четверо были еще слишком малы, чтобы, не шепелявя, выговорить: «Ах, да заткнись ты, Брона, ну сколько можно?!» Уже в те годы, в песочнице, она с удовольствием командовала нами, так что, думаю, в полицейском участке за столом чувствовала себя как нельзя более на месте. Зато сейчас… Кусая ногти, она не отрываясь смотрела, как Джим погружается в лучи будущей славы. Мать маленькой Мэри Кэтрин Кремин, толстушка, в которой было никак не меньше двух сотен фунтов весу, даже на мгновение оторвалась от своих чипсов с сыром, которые с остервенением запихивала в рот, и уставилась на одинокую фигуру посреди зала с таким видом, точно хотела ее съесть.
Не знаю, сколько времени мне еще осталось, но сколько бы ни было — я никогда не забуду тут тишину, что установилась в зале, когда Джим дал знак, что собирается начать свой рассказ. Потому что в каком-то смысле это стало последним мгновением, когда мы с сестрами еще пребывали в мире с самими собой. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был слабый шорох, исходивший от стоявшего возле двери рыбного садка.
Джим, встав со стула, стащил с себя куртку и обвел взглядом окутанную сигаретным дымом толпу. А потом вышел на свет, поднял руки и слегка взмахнул ими — в точности как дирижер, подумала я.
— А теперь закройте глаза и попытайтесь представить себе семью, в которой поселилось зло, — начал он.
VIII
— Некогда, в старину, в далекие времена, поблизости от того места, где мы сейчас собрались, стоял замок с пятью высокими башнями, — нараспев проговорил Джим, и звучный голос его, пролетев над притихшей толпой, эхом отозвался в самом дальнем углу зала. — Никто уже не помнил, когда был построен этот замок, потому что, когда он превратился в руины, не осталось ни одного камня, способного поведать эту историю. Он мог стоять там, где сейчас парковка, а мог возвышаться и среди поля, к востоку от города. Старики, рассказавшие мне его тайну, умерли почти два века спустя после того, как замок пал во время осады, но кто стал причиной этому, никто уже не помнит. Были то иноземцы или предатели, впустившие захватчиков за гранитные, покрытые мхом стены, сейчас уже трудно сказать. Ворота замка были из массивного дуба, выкрашенного в черный цвет, и, когда их открывали, казалось, стены разевают рот, готовясь поглотить любого. Всякие раз, когда ворота собирались открыть, раздавался звук труб, предупреждающий всех, и людей, и зверей, и всякую тварь, чтобы держались подальше, ради собственного же блага. Потому что это означало, что люди из клана Ua Eitirsceoil намерены выехать из замка, бряцая оружием и сидя верхом на своих могучих боевых лошадях.
— А у этого замка было имя? — не выдержала Брона, напрочь забыв о еще нетронутой пинтовой кружке, стоявшей перед ней на столе. Ее подбородок с ямочкой прятался в складках новехонькой формы — девушка опустила голову, можно было подумать, что она стесняется. Но только до тех пор, пока вы не видели ее глаза, потому что они сияли так, что ни о каком смущении и речи не шло. С таким же успехом Джим мог читать ей телефонный справочник — готова поспорить на что угодно, она и тогда слушала бы его, открыв от восхищения рот.
Джим сделал вид, что не заметил, что его перебили. Кое-кто из завсегдатаев смерил Брону неодобрительным взглядом — в ответ она притворилась, что никак не может справиться с «молнией» на форменной куртке. Потом рассказчик взял кружку с пивом, неторопливо поднес ее ко рту, сделал томительно долгий глоток и кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб. Краем глаза я заметила, как Ифе вдруг заморгала, по-видимому узнав наконец человека, который до такой степени не был похож на всех, кто ей встречался до этого дня. Я вновь почувствовала острый укол ревности. А ведь эта история еще только началась!
— Название замка, если верить тому старику, который и рассказал мне всю эту историю, много лет подряд принято было произносить только шепотом… Местные называли его Дун ан Бхайнтригх, Крепость Вдовца. Видите ли, правитель, король Стефан, горько оплакивал смерть любимой жены, именно поэтому он и повелел выкрасить ворота замка в черный цвет — цвет могильной плиты, под которую положили его королеву. Тогда ей не было еще и девятнадцати лет: она умерла, подарив королю двух сыновей-близнецов. Король Стефан все еще правил и замком, и полями и лесами, окружавшими его со всех сторон, хотя к этому времени ему уже стукнуло шестьдесят, а кое-кто говорил, что и гораздо больше. Но даже волкам, которые иногда, расхрабрившись, осмеливались подбираться к самым стенам замка, где были выставлены караулы, вскоре стало понятно, что лучше держаться подальше, когда старый король обходит дозором свои владения — он неторопливо шел вдоль парапета, длинная борода его спускалась почти до самой земли, а перед ним, словно драгоценную реликвию, всегда несли изодранный в клочья лоскут черной одежды. Стон, похожий на вой, срывавшийся с уст короля, заставлял хищников, прятавшихся в непроходимом лесу, корчиться от боли и ярости. Потому что король хоть и старел, но мудрость его с годами все возрастала. Любовь и печаль все эти годы жили в его сердце, точно озимые под толстым слоем снега. Он был так стар, что уже ничего и никого не боялся. Даже самые преданные его воины поговаривали, что скоро замок падет, потому что к этому времени от прошлой славы Стефана уже ничего не осталось.