Поначалу она делала это, чтобы показать, на что она способна, но это быстро переросло в неодолимую силу, во что-то, зародившееся в ней помимо ее собственной воли. Будто она выпустила на волю стального дракона, пожирающего слабых. Она сама удивлялась легкости, с которой ей давались убийства, — ни разу в ней ничто не дрогнуло, не помешало спустить курок. Впервые она застрелила человека, чтобы впечатлить других членов команды. Это был беглец, забравшийся на борт в Роттердаме и ухитрившийся оставаться незамеченным аж до Пунта-дель-Эсте. Оказавшись в открытом море, Пит и Андерс вытащили беглеца — с виду вьетнамца или тайца — на палубу, чтобы сбросить его за борт. Он лопотал что-то неразборчивое — скорее всего, умолял сохранить ему жизнь, — сложив руки, как в молитве, — и мужики, глядя на это, замешкались. Вилли, которой они тогда еще не слишком доверяли, даже не успела как следует подумать, а ее рука уже вытащила пистолет из-за пояса Пита и выстрелила в беглеца, затем снова и снова, пока барабан не опустел. Потом она сама сбросила его за борт и неделю не смывала с себя его кровь, чтобы напоминать окружающим, что с ней шутки плохи.

Образовалась странная расстановка сил, благодаря которой Вилли заняла особое место в команде здоровых мужиков. Она никогда не задумывалась, она просто действовала. Во всяком случае, сторонний наблюдатель решил бы именно так, взглянув в ее пустые черные глаза. Кровь с палубы за ней всегда вытирали мужчины, как будто из уважения.

Но теперь, оказавшись в открытом море, перемазанная в собственной крови, Вилли не может дальше бежать от своего неожиданного милосердия, как ни старается.

Ей не удается поднять купол на плоту, и она громко чертыхается, пока волны переворачивают плот вверх ногами. Зачем я это сделала? — думает она, возвращая плот в правильное положение и привязывая себя к нему изнутри. Я не понимаю. Дело не во взгляде пленника, я смотрела в его глаза, это были просто два бледных зеркала. И дело не в обручальном кольце, нет. Но может быть, дело в том, как он спросил про свою жену. Большинство при виде дула пистолета способны только молить о пощаде.

Вилли отдирает полоску от полиэтиленового мешка и пытается перевязать ногу, которая распухла и ничего не чувствует. Ярко-красное струится между ее пальцев и стекает на резиновый пол, образуя лужицу. Она не знает, сколько у нее осталось времени до того, как ей станет все равно. По крайней мере, Максим всегда говорил, что такое происходит, если тебя подстрелили и ты вот-вот умрешь. «Не бойся смерти, солнышко, — говорил он, подсев к ней слишком близко на койке в ее каюте. — Пройдет какое-то время — и ты просто добровольно отдашься Сущему, как объятиям любовника». Она пытается перевязать ногу потуже, но рана слишком большая, чтобы остановить кровотечение.

Она размышляет, насколько сам Максим окажется способен последовать собственному совету.

Если она попала туда, куда целилась, — а она уверена, что попала, — он должен был упасть в рубку спиной, с головой, распоротой от носа вверх. Пит подстрелил ее из «калашникова», но ей удалось выиграть достаточно времени, чтобы надуть второй плот и нырнуть к нему.

Ее поцарапанный пистолет 38-го калибра по-прежнему с ней, и она гладит его пальцами, как спящее животное, про которое владелец зоомагазина поклялся, что оно домашнее, но в этом нет возможности убедиться. Она проверяет барабан. Еще два патрона. Она выдыхает, чувствуя, как злоба покидает ее с каждым ударом сердца. Ничего не хочу помнить, думает она, выталкивая каждое воспоминание, рожденное на борту «Гдыни», в черную глубину под собой. Но, как ни старается, она не может вспомнить, что было до того, как она впервые поднялась на борт, и это пугает ее гораздо больше, чем смерть.

Закончи то, что я начал, ласточка, шепчет голос Максима, ласково, по-отцовски. Ну, давай.

— Тебе только этого и надо! — кричит она в ночь, сжимая руками растерзанную плоть, стараясь усилием воли заставить кровь течь в обратную сторону, вернуться в рану, которую она не видит и не хочет видеть, но знает, что она там. — Сделать все за тебя, да?

Вилли решает, что русский чудовищно ошибся насчет того, что смерти сдаются добровольно. Она не хочет так скоро встречаться с ним в аду, дудки. Она задерживает дыхание и вдавливает в рану большой палец, чувствуя скользкую неровную плоть. Единственное, чем она еще может управлять, — это боль, которая теперь пронзает ее всю до зубов.

— Я здесь, я здесь, здесь, — бормочет она, как будто это что-то значит. Ее защита, которая держала все чувства в глубине, подальше от ее сердца, слегка дрогнула.

Она вспомнила один воскресный вечер, когда ее еще не звали Вилли. Запах зеленой травы и кофе, который пили взрослые. Собаки, лающие на машинные сигнализации. Звуки скрипки.

И тут же, сквозь ту же брешь просачиваются другие воспоминания. Руки. Пальцы. Треск рвущейся одежды. Она вонзает палец еще глубже в рану, но память не отступает, картинки не уходят.

Впервые за много лет она начинает плакать.

Мореплаватель

Утро пришло и успокоило шторм.

Но Якоб проспал рассвет. Он просыпается ближе к полудню от звука, будто кто-то грызет и рвет просевшую резину под ним. Из каждого угла с шипением сочатся пузырьки воздуха. Якоб подбирается к молнии и открывает купол.

Море снаружи оказывается спокойным, как на детском рисунке. Гигантский коричневый пласт, едва покрытый водой, раскинулся насколько хватает глаз. С ветром доносится запах зелени. Земля! Якоб нагибается и трогает эту массу медного цвета, чтобы убедиться, что он прав, и улыбается.

Живой коралловый риф. И сейчас отлив.

Он раздумывает, не может ли это означать, что он где-то недалеко от… Нет-нет, не обнадеживай себя, думает он, ты долго не протянешь, если сейчас разочаруешься. Он осторожно расстегивает купол до конца и складывает его, а затем издает непроизвольный вскрик, когда видит то, что видит.

По другую сторону плота, за куполом, виднеется остров. Нет, даже два… И оба, кажется, не более чем в сотне футов. Белая песчаная бухта — первое, что он может разглядеть отсюда, и он решает плыть в ту сторону. Он пытается опередить выходящий из резины воздух, гребет обеими руками и улыбается как идиот.

Якобу не верится, насколько это похоже на карту, которую он купил в детстве. Что ж, думает он, может быть, папа был прав. Теплые бризы, тихая гавань. Он кричит, точно дикарь, чувствуя, как надежда стучит в висках.

Он не замечает черного судна с двумя коричневыми парусами, которое появляется на горизонте за его спиной.

Земля

Пора худеть, думает полный мужчина, пытаясь стащить с себя одеяния через голову. Шов застревает в складках откормленной пиццей плоти у подмышек — неловкое напоминание, что он по-прежнему ест как подросток. Несколько раз дернув ткань на спине, он наконец высвобождается. Затем вешает вывернутую наизнанку зеленую с золотом рясу на крючок рядом с доской для серфинга.

Что ж, зато проповедь получилась ничего, думает преподобный Томас Мэриголд, священник англиканской церкви Христа-Искупителя, с трудом натягивая шорты для плавания и оглядывая пол в поисках шлепанцев. Ну подумаешь, пришло всего девять старушек. Зато никто из них не кашлял, а когда он заговорил о том, что милость Господня больше любого греха, кое-кто даже поднял взгляд, выражая интерес. Надо будет к следующему разу придумать что-нибудь хлесткое, чтобы зацепить их, решает он, может быть, побольше цитат из Откровения в конце, чтобы поддерживать интерес.