— На медовый месяц? Нет, ты предпочла бы поехать одна, чтобы насладиться свободой.
Джейн сразу стала серьезной. И тут мне подумалось, что Джейн и Виолета способны преобразить мою жизнь. Я представил, как мы живем втроем, ничего не опасаясь, ни о чем не тревожась. Преследовавшая меня неуверенность легко поддавалась толкованию по Фрейду: меня угнетала мысль, что сорокалетний мужчина не может долго наслаждаться радостями сексуальной жизни, через несколько месяцев эйфория проходит. А еще я подумал, что Виолете и Джейн, столь изощренным в искусстве любви, требуется достойный партнер, обладающий достаточной энергией для длительных и приятных отношений с обеими и не возбуждающий лишних подозрений. Если я подходил на роль неутомимого любовника — а благодаря эликсиру возможно все, — я вполне удовлетворял сексуальные запросы обеих сестер.
— Ну разумеется. Перестань волноваться, мы любим и тебя и друг друга.
— Ты что, взялась читать мои мысли?
— Нет, Рамон, но подумай о главном: ты должен доверять самому себе, а еще — доверять нам. Тебе кажется невероятным, что в тебя влюбились сразу две женщины и обе хотят соединить с тобой свою жизнь? Все прояснится, когда ты обретешь уверенность в себе. Но я кое о чем тебя попрошу — не о верности, что было бы глупо, поскольку ты сам себе хозяин, — а о доверии. Доверие гораздо важнее верности. Речь идет не о сексе, а о дружбе и надежности. Вот доверие высшего порядка, неразрывные узы. Я не буду беспокоиться, сойдешься ли ты с какой-нибудь девушкой. Я всегда сумею тебя простить, хотя сама наверняка никогда тебе не изменю. Только предательство не имеет прощения. А еще, если начистоту, признаюсь: нас сильно встревожило, что ты стал сообщником Рикардо и Витора. Ты ведь знаешь, чего они добиваются любой ценой: богатства и бессмертия. При этом в них нет ни капли веры.
Последняя фраза не понравилась мне — Джейн как будто намекала, что придется держать ответ перед каким-то потусторонним Богом, а это показалось мне наивным и смешным. Достаточно того, что человек держит ответ перед самим собой; нет смысла впутывать в это дело других людей, а тем более божеств, таящихся в необозримом космосе.
Что мне действительно было необходимо — так это избавиться от своей кожи, от своих покровов, обреченных на смерть, болезни, старение. Я был убежден, что если выберусь из своего узилища, из этой пробирки для опытов под названием «все человечество», то стану новой, счастливой личностью и обрету единственный, подлинный, незаменимый смысл существования. Я сознавал, что слишком многого прошу от жизни, от природы, что требования мои наивны. Но одно я знал наверняка: в моих помыслах нет ни злобы, ни алчности, ни корысти. Я не собирался обогащаться или причинять кому-либо вред. Мною руководил не эгоизм, а внутренняя потребность, присущая, впрочем, не каждому. И главным ее двигателем являлась любовь.
Джейн придвинулась ближе и нежно меня поцеловала.
Это совершенно особенное ощущение — быть любимым, не одиноким. Ведь любовь сама по себе предполагает скрытность, почти анонимность. Когда удается укрыться от мира вдвоем, внешне это всегда выглядит жестоко и неприглядно. Словно ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь, насколько ты одинок (конечно, вас двое, но это ничего не меняет). Понимаешь, что твоя единственная связь с действительностью — это надувной резиновый плот, который в любой момент может получить прокол и исчезнуть в океанской пучине. Зеркало внезапно дает трещину, и вместо лица женщины, с которой ты отказался от всего мира, ты видишь себя самого — исхудавшего, с морщинистым лицом, ослабевшего, с болью в спине и ногах, с плохим мочеиспусканием и обширными провалами в памяти.
Склероз начинается с имен. Образы все еще встают перед мысленным взором, но память не работает, и образы остаются безымянными. Ты забываешь фамилии прославленных писателей и знаменитых архитекторов. Стираются названия, остаются лишь размытые сюжеты фильмов и романов, а все остальное ускользает, мигает, как плохо вкрученная лампочка дневного света. Потом внезапно накатывает приступ ясности, и забытое название всплывает в кратковременной памяти, что находится за глазами, прямо подо лбом, и ты чувствуешь облегчение, гордишься собой и хвастаешься своим открытием перед другими, которые так и не вспомнили, хотя у них это название тоже вертелось на языке.
— Зато теперь, представь, ты будешь помнить все. И не только хранить в памяти последние сорок лет, но и последние триста или четыреста, причем в мельчайших подробностях.
— Если бы это было правдой!
— Ты что, мне не веришь?
— Джейн, хватить меня пугать, довольно телепатии, перестань рыться в моей голове.
— Я нигде не рылась. Просто ты думал вслух.
— Да нет же! Я ничего не говорил.
— Ошибаешься, ты только что в голос рассуждал о старости.
— Клянусь, Джейн, я не произнес ни слова. И не кричи — люди смотрят.
— На, Рамон, выпей, чтобы не болела голова.
И вот я пью универсальное снадобье и думаю об эффекте зависимости. Я уже не могу обходиться без этого зелья, оно превратилось в наркотик. Не могу сказать, что у меня случались ломки, какие бывают у пристрастившихся к героину. Но эликсир стал для меня чем-то светлым и хорошим, он был мне необходим, чтобы голова работала как надо, чтобы не болела спина, не напоминал о себе артроз пальцев… И еще для кое-каких интимных потребностей.
Огонь растекся по телу, добравшись до моих нервных окончаний, блаженство вспыхнуло подобно электрическому разряду, глаза мои заблестели, я заулыбался. Джейн сказала:
— Ну вот. Какой же ты аппетитный! Ням-ням… Так бы и съела!
Она облизнула губы кончиком языка. Я почувствовал сладкий зуд под ширинкой джинсов, и мне стало как-то неловко — для этого здесь было не место. Поэтому я попытался перевести разговор на более подобающую тему:
— Расскажи мне про Виолету…
— Так бы и набросилась, — продолжала свое Джейн. — Внезапно, как волна, которая ударяет в лицо и заливает глаза соленой водой! — В этой красивой фразе чувствовалась ирония. — Подожди, дай только добраться до гостиницы.
При слове «гостиница» я представил долгую бессонную ночь, полную наслаждений. Вся моя страсть сконцентрировалась в одной точке, тело отозвалось сладкой болью. Эта женщина настолько завораживала меня, что я бы не возражал, если бы рай оказался вечным совокуплением с Джейн Фламель. Но для этого мне следовало больше ей доверять и перестать думать, что весь мир вступил против меня в заговор.
Потом мы замолчали, словно взяв передышку, поскольку самолет уже шел на посадку в Амстердаме и долгие серьезные разговоры стали неуместны. Мы просто улыбнулись друг другу, Джейн взяла меня за руку, и я ответил на пожатие, словно мы приближались к земле не в салоне самолета, а на одном парашюте.
Мы очутились на Хофстрат, улице роскошных магазинов и дорогих отелей, в квартале музеев. Очень приятное местечко.