ТАРА вела машину на обратном пути. Они выбрались из сумятицы на стоянке гостиницы и двинулись по Джи-стрит. В машине стояло мертвое молчание. Никто не произнес ни слова. Когда Шон посылал эсэмэску, щелканье клавиш было отчетливо слышно в салоне.
Они повернули к Норвичу. Фронтон церкви, фасады города-призрака. Через минуту Шон получил текст ответа. Он сказал Таре:
— Поверни здесь.
Она развернулась к маленькому запущенному торговому центру. Цветочный магазин, косметический салон, академия танца — все брошено и забыто. Единственным заведением, которое выжило, была парикмахерская, но в субботу и она не работала.
— Объезжай с задней стороны. — За магазином под дубом стояли мусорные контейнеры. Шон дал Таре понять, чтобы она тут остановилась. — Заглуши двигатель, — сказал он.
Что она и сделала. Шон открыл дверцу, вышел и отошел от машины, оставив их париться на жаре.
Все еще не было сказано ни слова. Все они были перепуганы.
На дубе устроилась стая скворцов. Один из них слетел к контейнеру, что-то поклевал и улетел обратно.
Появился Ромео. Только что его не было — и вот он тут. Вместе с Шоном они стояли у задней двери старого косметического салона и о чем-то разговаривали. Точнее, говорил только Шон. Он был в ярости и бурно жестикулировал; лицо его побагровело. Они были слишком далеко, и ничего нельзя было услышать. Тара слышала лишь чириканье скворцов.
РОМЕО стоял рядом с Шоном, и тот втолковывал ему:
— Ты был прав. Я вел себя как идиот. Я верю в людей, а они меня накалывают. Каждый раз. Они не знают, что значит доверять; они не знают, каково завоевывать доверие. Они ничего не ценят. Так как же ты можешь работать с ними? Они не ценят даже свою собственную семью. Как можно иметь дело с такими ослиными задницами? Я кончаю. Меня не волнует, что ты сделаешь с ними. Я пытался защитить их. Но вот такие эти люди. Откровенное животное себялюбие. Да ну их к такой-то матери. Ты не имеешь представления, как я ненавижу их. Они превратили мою жизнь в кошмар. Они хотят поиметь нас? Поимеем их в ответ.
В этом аду полуденной жары, под грузом злобы, висящим в воздухе, Ромео отчаянно пытался сказать что-нибудь. И наконец он справился:
— Дай мне поговорить с ними.
— Поговорить с ними? Да мы должны их покарать.
Наступило долгое молчание, после которого Ромео опять сказал:
— Дай мне поговорить с ними.
И Шон сдался:
— Ох, да делай что хочешь, мать твою. — И он отошел.
Ромео вытащил из багажного отделения свою сломанную саблю, подошел к фургону Ботрайтов и толчком сдвинул в сторону боковую дверь. Там было убийственно жарко, и семья, залитая потом, трепетала от страха, но они вели себя тихо, как церковные мыши. Тара сидела за баранкой. Митч на среднем сиденье. Пэтси и ребенок устроились сзади.
Все они уставились на клинок в его руках.
— Митч, — сказал Ромео.
— Сэр?
— Что вы там надумали, Митч?
— Сэр?
— Вы были готовы кинуться на него. Вы планировали это сделать?
— Нет, сэр.
— Если будете продолжать врать, я начну убивать. Скажите мне правду.
Митч понурил голову.
— Я не знаю, просто не знаю, что я тогда думал.
— Вы знаете, почему ваша мать до сих пор жива? — спросил Ромео. — Из-за Тары. Из-за тех слов, что она сказала вам на сцене. Что она сказала вам, Митч?
— Что вы находитесь здесь.
— Вот поэтому ваша мать и жива. А то бы вы увидели, как ее мозги разлетелись по залу. Это вы понимаете?
Раздалось какое-то странное хныканье. Ромео потребовалось несколько секунд, чтобы понять: его источник — это ребенок.
— Тебе бы лучше заткнуться, — сказал он.
Но Джейсу это было не под силу. Он продолжал рыдать. Наконец Ромео схватил его за шиворот, приподнял и приставил сломанный конец сабли к его горлу. Это заставило его замолчать.
— Вот что, публика, — сказал Ромео. — Вы должны верить мне. Никого вы не поимеете. Вы даже не знаете, где я буду. Я в постоянном движении. Как только Шон пошлет сигнал тревоги, я начну убивать. Или если я позвоню Шону, а он не ответит, я тоже начну убивать. Действительно начну. Я сделаю все, что необходимо. Я знаю, что у моего приятеля съехали мозги. Но я прикрываю его спину. Можете мне поверить.
Он мог бы устроить хорошую демонстрацию своих намерений, если бы не его слезы. Как только они хлынули, он не мог остановить их. Иметь дело с ребенком было унижением. Он грубо отшвырнул Джейса, вытер глаза рукавом, но слезы продолжали литься. Ему пришлось выйти. Направляясь к своему «соколу», он прошел мимо Шона и сказал:
— Они не верят мне. Я знаю, что не верят. Ну и черт с ними.
БАРРИС пришел домой после смены и разогрел банку куриного супа «Минестроне», от которого несло, подумал он, грязными опилками. Он включил телевизор и сел смотреть игру бейсбольных студенческих команд. Мировая серия. Университет Юты против Флориды. Он не болел ни за одну из команд, его не интересовали ни их талисманы, ни их фаны в боевой раскраске; он хотел лишь слушать голос диктора. Тишина в доме угнетала его. Она была как бы продолжением долгого молчания его жены Барбары, которым она комментировала его неверность. Нет, он не обманывал ее, во всяком случае не физически, — но она с самого начала знала о его чувствах к Нелл Ботрайт, и в ответ ему достались годы ее молчания. Он отвечал ей таким же молчанием, и они сорок лет вели такие безмолвные дебаты, и теперь у них было двое взрослых детей и семеро внуков, и Барбары больше не было, но ее молчание слышалось в доме громче, чем раньше, и Баррис включал телевизор, чтобы заглушить его.
Питчер из Юты промазал с первым броском. Наверно, что-то ему помешало. Зрители пришли к тому же выводу. Баррис ел свой суп. Показали повтор. Цветной комментатор возразил: никаких помех не было. Сегодня Нелл сказала Баррису: «Я люблю тебя, дорогой». Она помахала ему рукой, сидя в своем большом кэдди, как королева Голливуда, и сказала во всеуслышание всему миру: «Я люблю тебя, дорогой».
Он прожевал кусок тоста, поджал губы и привел их в прежнее состояние. Он попытался представить, что могло бы быть. Господи, если бы только он не был таким идиотом.
Он прикинул, были ли за последние сорок лет хоть четыре минуты, когда он не думал бы о Нелл Ботрайт.
«А могу ли я сейчас?.. Безнадежно — я слышу, как забивают гвозди в крышку моего гроба, но… может, наконец, я позволил бы ей прийти?»
«Оплошность или накладка, — бормотал цветной комментатор, — но в одном можете быть уверены: об этом мгновении будут говорить годами. Это ключевой момент — не в этой обыкновенной игре, а действительно ключевой момент в мировой серии Университетских игр…»