— Сдурела?! — рявкнул швейцар, встряхивая меня за воротник платья. — Снова в тюрягу захотела?!
— Пусти! — отбивалась я. — Это она… из-за нее я… из-за нее! Четыре года… четыре! А мама в одиночестве умерла… Это же она убила Влада — она! И пистолет — ее! Я вспомнила теперь, вспомнила — у нее моя сумка была, когда я в туалет выходила! У нее!
Охранник меж тем крепко держал брыкающуюся Ангелину за локоть, а второй рукой набирал номер.
— Не имеете права! — бесновалась Ангелина, стараясь вырваться из цепких пальцев бывшего спецназовца. — Я вообще подданная США!
— А нам без разницы, — меланхолично отозвался охранник. — Устроили дебош в кафе, на официантку с кулаками напали…
Больше я ничего не слышала — в голове стало как-то пусто, а свет вообще исчез.
Очнувшись в больничной палате, я с трудом разлепила тяжелые веки и кое-как села. Никого — я одна. Буквально через несколько минут заглянула медсестра, увидела, что я сижу, и тут же исчезла, а вместо нее спустя какое-то время появился следователь. После стандартной и хорошо мне знакомой процедуры допроса он вздохнул и, убирая листы протокола в папку, сказал:
— Ну, устроили вы тут Санта-Барбару, девки. Первый раз такое вижу. Повезло вам, Макеева, — судимость снимут теперь, дело на пересмотр — получит подруга все, что заслужила, да плюс довесят еще за клевету.
Конечно, я была рада это услышать. Но где-то глубоко внутри я по-прежнему жалела несчастную, запутавшуюся Ангелину и ее больного мальчика Колю. Конечно, то, как она обошлась со мной, не имело никаких оправданий. Но и то, что сделал Влад Стрыгин… Да, он не заслужил смерти — но заслужила ли Ангелина то, через что ей пришлось пройти? А я? Разве я заслужила эти четыре года лишения свободы за то, что просто волей судьбы оказалась тогда в супермаркете, где встретила Ангелину? Но разве мне могло прийти в голову, что моя одноклассница будет использовать меня как слепое орудие мести в своей вендетте со Стрыгиным? Я просто отчаянно хотела выбраться из беспросветной нищеты. За все нужно заплатить, как оказалось.
И мы заплатили — Влад, Ангелина и я.
Но я могу начать жить сначала. А вот Ангелина… На какую жизнь она обрекла своего больного сына? Как теперь будет справляться со всем ее уже немолодая мать? Цена одной юношеской ошибки оказалась слишком велика.
И вот тут я неожиданно поняла, что уже совершенно не держу зла на Гельку.
А еще я теперь твердо знала, что мне делать…
Эпилог
Пожилая женщина заботливо поправила шарф на шее худенького высокого подростка лет шестнадцати, крепко ухватившегося за ограду полисадника:
— Холодно, Коленька, — она чуть наклонилась к уху мальчика, на котором располагался слуховой аппарат. — Может, дома подождем?
Но он только мотнул головой и уставился прозрачными невидящими глазами в сторону автобусной остановки, откуда приближалась невысокая светловолосая женщина с большой сумкой. Заметив мальчика, она подняла было руку для приветствия, но потом, вспомнив, опустила ее и ускорила шаг.
Буднично поздоровавшись с бабушкой, она нагнулась к уху мальчика:
— Здравствуй, Коленька. Это тетя Люся.
Она всегда ездила этим поездом. Завтра нужно выходить на работу, так что спала в дороге. Самое утомительное — регистрация, перрон, закатная подмосковная тоска на всех этих перекладных и пересадочных пунктах. Питер, поезд, Москва, такси, электричка, аэропорт. Лететь с пересадкой, но это и к счастью — пролететь всю страну, сидя в кресле, довольно утомительно, особенно после этого модного «сидячего» поезда из Питера, где ни выспаться, ни пройтись. До самолета на этот раз автобус не отвозил, пришлось идти по летному полю метров триста, к самому трапу. Лера приготовилась замерзнуть, но воздух оказался теплым, а главное, откуда-то повеяло сладким запахом просыпающейся мокрой земли, тугой апрельской ранней зелени, которая еще не выстрелила из почек, но уже набрала соки и готова была усыпать силуэты голых деревьев нежной зеленой дымкой. Этот запах как-то сразу растревожил ее, прогнал планируемый сон, и глубоко в душе появилась мысль — недодуманная, невысказанная, но почему-то очень важная.
Рядом устроился мужчина — домашний, основательный и внушающий доверие. С кольцом. Таких Лера особенно не любила, хотя тут же мысленно осеклась — и сама ведь такая, домашняя и с кольцом на безымянном пальце. По-хорошему оно не могло считаться обручальным, ведь официально расписаны они с Сергеем не были. Но вот уже два года все считают их семьей, да это и было правдой. Он был не просто хорошим, он был особенным, что Лере было лестно — она сама себя никогда особенной не считала и это качество в других людях высоко ценила. Глупо было отвергать любовь Сережи после всего, что между ними случилось за годы, предшествующие совместной жизни. Лера ни на минуту не забывала, каким терпением ему досталась, что обязана ему покоем, счастьем, наконец, просто устроенной жизнью — своей и своих детей. Ее преувеличенная благодарность и постоянная настойчивая забота о муже хорошо скрывали даже от нее самой то, что лежало камнем на дне души, — понимание того, что Сергей не предназначен ей судьбой, он — не ее человек. Попросту Лера не любила мужа.
Да и зачем она нужна, эта любовь? К двадцати семи годам Лера хлебнула «любви» уже несколько раз, оставив на память сувениры в виде разнообразных душевных травм, материальных потерь и двух сыновей от разных мужей. Со всем этим багажом, частыми сменами профессий, болезнями, родственниками и квартирными проблемами Лера хотела только покоя. И Сергей дарил ей покой и свою любовь ежедневно, ежечасно, словно не уставал, не раздражался, не замечал ее благодарного, но холодного сердца.
Лера вздохнула, готовясь к очередному «спектаклю». Отработанная улыбка, смазанная слегка помада, усталые ее глаза, счастливые — его. Она твердо знала, что он приехал заранее и ждет до ломоты в затылке, когда же она выйдет из зоны прилета и встретится глазами с ним. Когда они посмотрят друг на друга — такими разными взглядами. Впрочем, это сейчас было не так важно, важен был дом и временная передышка. Дальше всегда следовало примерно одно и то же.
— Лерик! Лерочка моя…
— Сережа, здравствуй…
— Что, сначала домой или вместе заедем за мальчишками?
— Давай заедем, я так соскучилась по ним.
«А еще я не хочу оставаться наедине с тобой», — мысленно добавляла она. Чувство вины перед мужем было невыносимо. Присутствие детей как-то разряжало обстановку, давало возможность отвлечь от себя его внимание, перевести дух и расслабиться. Но еще большее чувство вины Лера испытывала перед самой собой — за то, что добровольно заперла себя в эту тюрьму без любви, но с постоянными отлучками, добровольными командировками и пустотой каждого часа ее существования. От мысли, что весь этот диалог уже через полчаса повторится снова, Леру передернуло. Она неотрывно смотрела в окно, казалось, что внимательно рассматривала пустоту. Внутри у нее зрело решение, самое важное, как ей казалось на тот момент. «Мне всего двадцать семь лет, я еще могу влюбиться, зачем я мучаю себя и его? Пусть все говорят, что неблагодарная, пусть он сам обижается, но не люблю я его, не хочу с ним жить». В глубине души она осознавала, что Сережа все понимает. Но его любви, как он говорил, хватит на двоих. И ведь сколько лет хватало, даже на четверых хватало.