«Ты будешь очень счастливая, Мэри».
Да, знаю — я уже дико счастлива, нереально… И тот подарок, что я получила, для меня всего дороже. За него я буду благодарна до тех пор, пока дышу. Что бы ни было дальше, как бы ни повернулась жизнь — я всегда буду благодарна. Это самое ценное, что только существует. Я буду беречь его…
Я всегда соревновалась с мужчинами в силе характера — и всегда побеждала, каким бы брутальным ни был противник. Я использовала весь свой арсенал — от хитрости до дикого, порой ослиного упрямства, но в конечном итоге добивалась своего. И мгновенно становилась свободной. Просто понимала — все, его нет больше, а вот я есть. И я свободна — от его власти, от его прихотей, от него самого. Это плохо, наверное. Но ничего поделать с собой я не могу — да и не хочу, если честно. Меня никогда не интересовали слабые мужчины — или равные мне. Нет, интереснее сломать того, кто сильнее. Во мне не осталось ничего человеческого, кажется».
Откуда она взяла это дурацкое слово «мэрик» и почему стала звать себя «Мэри» — или это не она так себя звала? Раньше свое имя ей нравилось, только на Машу она отзывалась с неохотой, а вот на Марию — всегда. Нестеров снова побрел в палату, в душе радуясь, что вызовов больше нет, а в отделении так мало народа — только несколько совсем уж неходячих.
Мария уже не спала, снова смотрела в потолок и шевелила губами, как будто молилась. Не знай Нестеров ее столько лет — решил бы, что на самом деле молится. Но Мария не признавала религий — никаких. Золотой крестик, подаренный бабушкой, однажды разломился пополам прямо на цепочке, оставив при этом след на бледной коже девушки — как ожог. Больше она не делала попыток носить что-то, имеющее отношение к вере.
— Ну как ты? Что-то болит? — Он коснулся рукой ее пальцев, они оказались ледяными — как всегда. Это была ее особенность — даже в самую жару мерзли руки. Он и это помнил…
— Болит… Макс, как ты думаешь — я смогу теперь… танцевать? Снова?
Он отвел глаза. Врать не хотелось, а правда была такова, что танцевать в ближайшие годы Мария вряд ли сможет — ходить бы без костылей…
— Понятно, — констатировала она спокойным тоном и перевела взгляд на окно. — Снег… такой снег бывает только здесь… я так скучала по нему в Испании… А танцы — ну что ж… Значит, все будет так, как я хотела. Если выживу.
Это послесловие совершенно не понравилось Нестерову. Он решительно подвинул к постели стул, уселся и потребовал:
— Рассказывай. Я не уйду, пока не узнаю всю правду.
— Какую правду ты требуешь от меня, Макс? — устало спросила Мария, облизывая пересохшие губы. — Ты так и не отделался от мысли, что я обманула тебя, изменила?
— Нет, я не об этом… мне важно понять, что происходит сейчас. Ты прости, я нашел твой блокнот, зачитался… оказывается, ты совершенно шикарно пишешь.
Она усмехнулась вымученно:
— Вот оно-то… именно это шикарное письмо укатало меня сюда под Новый год. Люди мандарины-елки покупают, а я лежу в гипсе в отделении бывшего любовника и жду, что вот-вот явятся головорезы моего супруга, чтобы довершить то, что начал этот чертов грузовик…
— Погоди, Маша. Что все это значит?
— А то и значит, Максим. Именно мой открывшийся вдруг писательский талант всему причина. Я писала заметки — так, типа дневника в Интернете, под вымышленным именем. Это увидел один известный журналист и предложил мне напечататься. Напечаталась… Костя узнал…
У Нестерова голова пошла кругом — так вот почему ему показался знакомым ее слог… Мэри Кавалье, «Жена каталы» — эту книжку в черно-белой обложке по очереди читали все медсестры в отделении, передавая друг другу и строго отсчитывая дни на прочтение. Сам Максим тоже прочел, его заинтересовало то, что предисловие было написано человеком с весьма громким именем. Книга оказалась захватывающей. Значит, это Мария… Если все, что там написано, правда, то все причины бояться Костю у нее действительно есть…
— Маша, здесь он тебя не достанет, — решительно пообещал Нестеров, сжав холодные пальцы. — Если нужно, я позвоню в отделение милиции, они пришлют охрану.
— Ты такой забавный, Максим, — печально улыбнулась Мария. — Костиных людей не остановит даже отряд ОМОНа. Я скрывалась почти полгода, сбежала из Испании, жила у Лельки — помнишь, я тебе пыталась рассказать о ней, когда мы еще были вместе? Ну вот, она меня приютила. Дело в том, что я влюбилась, Макс. Влюбилась так, что потеряла голову, осторожность и всякий страх. Я видела его всего один раз. Только один раз — а мне показалось, что мы знакомы всю жизнь… — Она закрыла глаза и замолчала. Нестеров не торопил, ждал, когда Мария, очнувшись от своих воспоминаний, сама продолжит рассказывать. — Костя узнал. Этого человека больше нет, Макс. И меня теперь тоже не будет. Не будет — потому что моя месть Косте за смерть Германа оказалась намного сильнее, чем я могла себе представить. Если бы не тот выстрел, я ни за что не рискнула бы согласиться на предложение издать мои записки. Ни за что — потому что там все правда, до последней буквы. — Она снова закрыла глаза, помолчала несколько минут. Нестеров боялся даже дышать, чтобы не нарушить ее состояние. — И вот теперь Костя меня нашел. Я осталась единственной, кто может ему навредить, потому что журналист мертв, редактор мертв — только я… Но он это исправит. Грузовик неспроста врезался в мою машину. Водитель выпрыгнул из кабины буквально за минуту… Может, оно и к лучшему… Ты сейчас иди, я посплю. Мне нужны силы, Макс…
— Хочешь умереть, глядя смерти в лицо? — неловко пошутил Нестеров и сам устыдился своей глупости и бестактности.
«А потом просто усмехаешься и советуешь — мол, смените ручку, господин сценарист. А то в старой чернила закончились, если вы этого не заметили. Текст пошел бредовый. Мэрик не в состоянии возвращаться туда, где его щелкнули по носу и прищемили лапу. Не лапу — душу. Никогда. «Камбэки» — это не мое. Я начну жить заново, с чистого листа, с ровного места, с новым человеком. Прошу заметить — с любимым человеком. И мне совершенно наплевать, что об этом думаете вы — и кто там еще. Всех на фиг. Я устала пытаться и соответствовать мнению окружающих, устала делать так, «как принято». Я хочу прожить то, что мне осталось, так, как хочу этого сама. И я из шкурки вон вылезу — а проживу. Конечно, я не мечтала никогда, что буду сидеть в кресле, обернув ноги пледом, с ноутбуком на коленях, и писать что-то, а вокруг будет суетиться любимый человек. Нет, это пошло, вульгарно — и вообще дурновкусие, если на то пошло. Но быть рядом с любимыми людьми я имею полное право. И буду».
Эта запись оказалась последней, дальше странички в блокноте оказались чистыми. Нестеров закрыл потрепанную книжечку и задумался. В том, что Мария не преувеличила опасность, он не сомневался. Костю Кавалерьянца в городе помнили до сих пор. О его жестокости ходили легенды. Он не просто был отменным игроком в карты — он занимался выбиванием долгов, и у тех, кто имел несчастье попасть ему в руки, практически не оставалось шансов. Разумеется, после его отъезда в Испанию все это со временем перешло в область легенды, но то, о чем писала Мария, имело место, и остались люди, хорошо помнившие те события. О громком убийстве известного журналиста Максим тоже слышал, о нем несколько дней трубили все телеканалы. Убийцу, расстрелявшего мужчину прямо у ларька с сигаретами, разумеется, так и не нашли. И теперь, значит, на очереди Мария.