Он лежал ничком, широко открыв глаза, и всматривался в нутро земли, словно пытался что-то там разглядеть, разгадать, что, же такое творится кругом нее. А увидел он совсем близко ползущего, с крепким черным панцирьком, жучка, ловко обходящего стебельки травы и куда-то несущего свое спокойное бытие. Волчонку захотелось стать таким же жучком, и он, чтобы стать меньше, незаметнее, сжался, съежился, вмялся в траву.
Летчик с опережением, метров за 100 до хутора, слегка опустив нос самолета, чтобы выбрать подходящий сектор обстрела, даванул на нужную смерти кнопку и начал стрелять.
Перед его глазами маячила фигурка Ромки. Он стоял, посреди двора, с поднятой к плечу рукой, другая рука откинута бегом назад, но тоже остановившаяся в движении. Притягательное пятно представлял из себя Ромка, в него-то и целился летчик, чтобы непременно достать его пулями. Чтобы уравнять этим другую смерть в дрезденских руинах.
Когда пилот снова увидел пространство между хатой и сараем, обсушенное и выбеленное солнцем, к которому он стремился на привязи затяжной очереди, он удивился и стал в растерянности озираться — куда это могли запропаститься эти обреченные безумцы? Его глаза, отбросив второстепенное, искали светлое пятно, прочерченное одной темной шлеей — Ромку, которого фашист все же вычислил, внизу у большака. Лежащего ничком в траве.
И не было у летчика большей радости, чем радость сознания, что он свободен в выборе маневра. Вот он дотянет до нужной точки, подаст рукоятку на себя, развернется и пройдет нужным, последним курсом над светлым пятном. И тогда уравняются судьбы — придет утешение, временное обезболивание, о чем так страстно молил бога пилот: отомстить, отомстить, отомстить…
Но ток крови, бешено струящийся по жилам летчика, видно, что-то нарушил в координации его движений, украл каким-то таинственным образом секунду-другую, и время осталось невосполнимым — ровно в таком объеме, сколько хватило его на фиксацию в кювете светлого пятна.
Как он ни рвал на себя рукоятку, как ни пытался зацепиться крыльями за воздух — все было тщетно. Машина падала на поляну, граничащую с лесом, у кромки которого стояла прохлада и тишина. В ней-то и захлебнулся умирающий мотор. Самолет стукнулся днищем о большой валун-старожил, подпрыгнул, словно вспугнутая стрекоза, пролетел еще несколько метров, опять долбанулся, теперь уже о торчащий из земли толстый пень, и снова пролетел несколько метров, чтобы затем в последней точке падения взорваться и разлететься по кускам на все четыре стороны света…
Ромка, услышав приближение самолета, а за ним — теснящее слух пулеметное ду-ду-ду, закрыл глаза, но, додумав, что это, наверное, и есть тот самый страшный паровоз, распечатал их снова. Приподняв из травы голову, он глянул в небо, чтобы увидеть и запомнить Его. И не было силы, которая могла бы заставить Ромку оторвать взгляд от наплывающего на него «паровоза». Он провожал его до самого последнего предела, пока тот не скрылся за крышей сарая и пока не раздался взрыв, после которого наступила всеобъемлющая тишина.
— Все, кажется, один прохвост отлетался, — приподнимаясь на руках, крикнул Карданов. Молчали горюшинцы, словно ждали еще какого-то подтверждения словам беженца. И оно пришло от деда — его ветром обдуваемая фигура вдруг выросла на заворе. Выпроставшийся из штанов подол рубахи трепетал на ветру, и тог же тепляк ласково охаживал керенскую бороденку. Охлаждал в ней горячие от пережитого страха губы. И поскольку после взрыва самолета кругом стояла неслыханная доселе тишина, все, кто был внизу, отчетливо услышали дедовы слова:
— Кто, я вас спрашиваю, погалился на спички? Карданов, сверх меры удивленный этими словами, быстренько поднялся с земли, отряхнулся, хотя лучше бы он этого не делал — тяжелой ладонью сорвал с рубахи последнюю пуговицу. Заспешил по откосу наверх. Ему нестерпимо захотелось выведать — о чем это в такую серьезную минуту беспокоится Александр Федорович.
За беженцем поднялись Гриха с Вадимом, мама Оля с Ромкой, Тамарка с Веркой, напевая частушки, явно» демонстрировали свою смелость. Только Сталина осталась лежать в густой траве — ее томный взгляд блуждал по безоблачному небу, словно отыскивая в нем следы недавно пролетевшей смерти.
Карданов подобрал на дорожке Ромкин лапоть, свалившийся у того с ноги во время бегства с завора.
— Хана, кажись, фрицу, один стервятник отлетался, — повторил он деду то, что говорил там, внизу. — О каких ты спичках, Федорович, толкуешь? Причем тут спички?
— На божнице, ты знаешь, лежал коробок. Кто его оттедова взял? Я же богу свечки из-за этого не мог запалить. Мне ж тут чуть полбашки не оторвало, пока вы в канаве отдыхали… Вот я и спрашиваю — где спички? Карданов тут же обернулся к взбегающим на завор Вадиму с Гришкой. Обращаясь к сыну, намеренно спокойно спросил:
— Сынок, кто из вас прихватил из-за божницы коробок со спичками?
Вадим по обыкновению сделал квадратные глаза, в которых было больше истины, чем у святой троицы в целом…
— Я? Я не брал! Я их даже в глаза не видел… Гришка сник и побежал от греха подальше. И Вадим было устремился за ним, но его остановил голос Карданова:
— А ну поди сюда, шельмец! — Бородач уже распоясывал ремень. — Счас я тебе устрою маленькую баню, после чего ты научишься отцу говорить правду.
— Да честное пионерское, я не брал спичек, — глаза Вадима скосились к кончику носа, что было верным признаком его вранья.
Отец ухватил сына за рубаху, притянул к себе и… И такое тут началось, что у Ромки все паровозы моментально вылетели из головы и глаза от страха тоже сделались квадратные.
Вадим, как ужаленный, ерзал между отцовских колен, пытаясь отборониться от тонкого ремешка, уходил то вбок, то гирей оседал на землю, надрывно, не по боли, ревел, и все причитал: «Папочка, родненький, честное слово, это не я. Клянусь Лениным-Сталиным, клянусь октябрьской революцией… Это, может быть, Ромка взял спички поиграть…»
И Вадим до такой степени обнахалился, что повернулся лицом к Волчонку и крикнул тому: «Ромик, отдай спички, видишь, меня не за что секут…»
Ромка сделал шаг назад, замотал головой и, развернувшись на 180 градусов, побежал вниз прятаться в кювет: а вдруг, думалось ему, городскому поверят… Но Карданов, хорошо зная повадки своего отпрыска, дотягивал Вадима ремнем до кондиции, жег его все лютее и лютее… На что рассерженный дед, но и тот при виде такого «пара» попенял Карданову:
— Ну что ты, Лексеич, нахарался на мальца. Брось, можа, мыши куды коробок затянули…
— Не-е-ет, Керен, у меня такой номер не пройдет, — красный от замахов и злости просипел беженец. — Я же из него человека хочу сделать… Говори, гопник, где спички? Где спички, спрашиваю? — гремел Карданов.
И когда Вадиму стало уже совсем невмоготу держать бритвенной остроты удары, он жалобным голосом сознался: «Все, все, папочка, покажу, перестань… Я взял спички, нечаянно взял, честное слово…»