Он изучил ее мрачный взгляд и выпяченную нижнюю губу.
— Эти надутые губки я уже видел. Ты освоила их в три года. Деградируешь.
— Сразу видно, что ты учился в школе, — парировала она.
— В вечерней школе.
— Ага, в вечерней. Зевающие ученики и учитель в жеваном пиджаке, не знающие, как скоротать час мучительной скуки.
Он осторожно двинулся к ней, стараясь не споткнуться о ветхий рваный ковер, едва прикрывавший разбитые половицы, игравшие под ногами.
— Типично буржуазное презрение к низшим классам, — медленно произнес он. — Не все люди могут себе позволить ходить в школу днем.
— Тоже мне, люди… Вы не люди, вы враги человечества.
Темная ярость в ее глазах парадоксальным образом возбуждала его (а может, тут и нет никакого парадокса — учитывая, насколько узка полоса, разделяющая любовь и ненависть, объединяющая страсть и ярость), и он внезапно ощутил эрекцию. Чувствуя, что показать это — значит дать Диди преимущество, он повернулся к ней спиной и отошел в дальний конец комнаты. Оранжевые ящики, изображавшие собой книжные полки, клонились набок, как пьяные. Каминная полка также была завалена книгами, и под ней, в камине, в котором никогда не разводили огня, тоже громоздились книги. Эбби Хоффман, Джерри Рубин, Маркузе, Фанон, Кон-Бендит, Кливер — стандартный набор пророков и философов левого движения.
Сзади донесся голос Диди:
— Я больше не хочу тебя видеть.
Он ожидал этих слов и даже заранее угадал интонацию. Не оборачиваясь, он сказал:
— Я думаю, тебе пора сменить имя.
Он планировал вывести ее из равновесия неуместным ответом. Но, еще не закончив фразу, внезапно осознал ее двусмысленность и понял, что она поймет его слова превратно.
— Я не верю в брак, — сказала она. — А если бы и верила, то скорее спуталась бы не знаю с кем, чем вышла бы замуж за копа.
Он повернулся к ней и прислонился спиной к камину:
— Я вовсе не о браке. Я имел в виду твое имя. Диди — это чересчур кокетливо, легкомысленно для революционерки. У революционеров должны быть серьезные имена. Сталин — это же от слова «сталь». Ленин, Мао, Че — все это жесткие, диалектические имена.
— А как насчет Тито?
Он засмеялся.
— Один-ноль в твою пользу. Между прочим, я до сих пор не знаю твоего настоящего имени.
— Какая разница? — бросила она. Затем, пожав плечами, с вызовом сказала: — Допустим, Дорис. Ненавижу это имя.
Помимо своего имени, Диди ненавидела правительство, политиков, доминирование мужчин, войну, бедность, полицейских, а больше всего — своего отца, преуспевающего финансиста, который с детства носил ее на руках и был готов дать ей все: от отцовской любви до обучения в одном из университетов «Лиги плюща». Он почти — хотя и не до конца — сочувствовал даже ее нынешним взглядам, но теперь она, к его величайшему огорчению, принимала от него деньги лишь в случае крайней нужды. Тому тоже многое во взглядах Диди казалось не таким уж неправильным, но ее непоследовательность иногда раздражала его. Черт возьми, ненавидишь отца — так не бери у него денег, ненавидишь копов — так не спи с одним из них!
Ее щеки горели, она казалась очень хорошенькой и совсем беззащитной.
— Ну ладно, что я натворил на этот раз? — спросил он мягко.
— Не прикидывайся невинной овечкой. Двое моих друзей были там и все видели. Ты избил безобидного черного парня.
— Ах вот оно что! Вот, значит, в чем моя вина?
— Мои друзья были там, на Сент-Маркс-сквер, и они мне все рассказали. Меньше чем через полчаса после того, как ты покинул мой дом — мою постель, ублюдок, — ты вновь взялся за старое: до полусмерти избил чернокожего, который не делал абсолютно ничего дурного.
— Не делал ничего дурного? Это не совсем так.
— Да, я знаю, он мочился на улице. Это что — серьезное преступление?
— Он не просто мочился на улице. Он мочился на женщину.
— На белую женщину?
— Какая разница, какой у нее был цвет кожи? В любом случае, она не хотела, чтобы на нее мочились. И не говори мне, что это символический политический акт: это был тупой злобный ублюдок, и он мочился на живого человека.
— И поэтому ты избил его до полусмерти!
— С чего ты взяла?
— Не пытайся это отрицать. Мои друзья все видели, а уж они-то способны безошибочно определить жестокость полиции.
— И как же они описывают случившееся?
— Ты думаешь, я ничего не понимаю? Ничто не вызывает у белого расиста большей ярости, чем вид черного пениса! Это же универсальная угроза — вы все боитесь, что у черных он более мощный, чем у вас!
— Вообще-то он не выглядел особенно мощным. Скорее наоборот: маленький и весь сморщенный от холода.
— Неважно!
— Послушай, — терпеливо сказал Том. — Тебя ведь там не было. Сама ты не видела, что произошло.
— Мои друзья видели.
— Ладно. А твои друзья видели, как он угрожал мне ножом?
Она посмотрела на него с презрением:
— Именно такого ответа я от тебя и ожидала.
— Значит, этого твои друзья не видели? Но они там были, верно? Я тоже там был. Я увидел, что происходит, и вмешался…
— По какому праву?
— Я полицейский, — ответил он, все более раздражаясь. — Я получаю деньги за то, чтобы поддерживать порядок. Можешь назвать меня представителем репрессивных органов. Пусть так. Но разве это репрессия — не позволить человеку мочиться на другого человека? Права этого мерзавца никак не нарушались — нарушались права женщины. Конституция гарантирует каждому право не быть обоссанным. Поэтому я и вмешался. Вмешался именем Конституции.
— Ты, кажется, еще и острить пытаешься по этому поводу?
— Я оттолкнул его от женщины и велел ему застегнуться и убираться к черту. Он застегнулся, однако не убрался. Вместо этого он достал нож и пошел на меня.
— И ты ударил его?
— Я его толкнул. Даже не толкнул — отпихнул слегка, чтобы он остыл.
— Ага. Типичное злоупотребление силой.
— Это он злоупотребил силой. Он пошел на меня с ножом. Да, я отнял у него нож и при этом сломал ему запястье.
— Сломать человеку запястье! Это ли не злоупотребление силой? Ты что, не мог отобрать у него нож, не ломая ему запястья?
— Он не хотел его отдавать и пытался ударить меня. Да, я сломал ему запястье. Наверное, надо было позволить ему воткнуть в меня нож, но на такое я пока не готов — даже во имя укрепления взаимопонимания между полицией и цветным населением.
Она молчала, нахмурившись.
— И даже, — не удержался он, — ради моей девочки с ее доморощенными радикальными идеями.