Я говорю, что это надолго, потому что об этом короле надо сказать очень много. Но старый плешивый Генрих Четвёртый, который спрашивал у меня разрешение привести в ажур свой мочевой пузырь, кричит, что так не честно. Не желая показаться кидалой в глазах этого ископаемого, я соглашаюсь рассказать о судьбоносном правлении короля, без которого бульонный кубик [133] вряд ли появился бы на свет.
Я окидываю взором фронт боевого построения войск, чтобы определить степень их свежести. Берта вновь заснула, на этот раз беспосадочно. Её Мишлен хлопает моргалами, готовый последовать её примеру. Сомневаюсь, чтобы он был способен слушать мою лекцию, и меня это огорчает, потому что когда ты начал предприятие такого масштаба и такого дальнего прицела, мысль о том, что тебе придётся исполнять на бис главные арии, выбивает почву из-под ног.
Я наклоняюсь к нему и дую в ухо с такой силой, что можно было бы прочистить самую засорённую раковину. Толстяк подпрыгивает и суёт мизинец в раструб. Он трясёт им и возмущается таким обращением.
— Пристегни ремень, Толстячок! — говорю я. — И подопри свои ресницы спичками, мы подошли к Генриху Четвёртому.
Джоконда хватает (мушкетёрское) запястье соседнего с ним д'Артаньяна, чтобы взглянуть на его часы. При этом он его выворачивает и делает ему вывих. Слышатся вопли пострадавшего, чьё предплечье теперь напоминает сломанную веточку.
— Без двадцати четыре! — мирно сообщает Толстяк. — Уже поздно травить про Генриха Четвёртого, Сан-А. Уж лучше я возьму свою жёнушку под руку и скажу «чао» мадам графине. Завтра я еду на рыбалку, потому что у меня разрешение ловить линей у моего друга Флюме, реставратора. Вы знаете, что такое линь? Он назначает рандеву, как дантист. После девяти утра клюнуть могут только шальные, остальные уже вернулись с охоты на червей. Так вот, разрешение даётся только на один день. Судите сами!
Он толкает свою благоверную. Слониха падает со стула, и мы спешим поднять её и обработать ей ушибы.
— Слушай, Толстяк, — возмущаюсь я. — Я только что обещал Генриха Четвёртого почтенной публике, и я сдержу слово. Только не рассчитывай на то, что я тебе потом дам второй сеанс.
Берю думает, трёт глазенапы, смотрит на Берту, которая на три четверти загазована, и шепчет:
— Если ты даёшь Генриха Четвёртого в таком тоне, я обойдусь без него. Я жил до этого дня, и буду жить после. Тем более что про него я кое-что знаю.
— Да ну?
Берю выставляет мизинец, которым можно накрыть пятифранковую монету, и декламирует:
— У него был министр, которого звали Сюлли Прюдом, он любил рагу в кастрюле и был убит в Гайяке.
Общий смех подтверждает несовершенство его знаний. Он маскируется в своё платье и в своё достоинство, поправляет доспехи коннетаблю и собирается уйти.
Девственницы обступают его. Одна плутовка, смуглая как Андалузия, обвивает руками его зоб.
— Нет, нет, нет! — распевает она. — Вы не уйдёте!
От этого его маятник начинает двигаться. Берю набрался, но остаётся покладистым, такой он. Он переводит свой студенистый взгляд на малышку (одетую под Агриппину).
— С такими усами вы меня просто обезоружили, — признаётся он нежному ребёнку, у которого тут же опускаются веточки.
Берю толкает своего коннетабля в кресло, которое тот только что покинул.
— Хорошо, — соглашается Феномен, — но только про Генриха Четвёртого, а потом я сваливаю: мне нужно готовить удочки.
— На чём я остановился? — спрашиваю я.
Я слегка плыву; дым, большое количество сказанных слов, шампанское — от всего этого мутнеет серое вещество.
Берю объясняет:
— Генрих Третий схлопотал тесак в брюшную полость и сложился в ящик. Но перед тем как отъехать в Пер-Лашез, он сказал, что его подменит король Лазарский. Вот на этом ты и слил.
— Спасибо, — говорю я. — Таким образом, Генрих Наваррский наследует трон у Генриха Третьего. Он и так уже правил с акцизной маркой Генриха Третьего. Он был Генрихом Наварры, а теперь стал Генрихом Четвёртым Франции. Как ни гляди, а это повышение. Начинается великая династия. Но он начинает плохо, ибо, не будем этого забывать, Генрих Четвёртый — протестант. Вот только во Франции ещё не было королей-протестантов, и народ даже не хотел об этом слышать. Битва, затем другая (в частности, в Иври-ля-Батай [134] , который в то время назывался Иври-де-Лэр).
Противником Генриха была всё та же б… Лига. На этот раз, когда Гизов уже завалили, во главе разъярённых лигёров стал Майенн.
— Это были крепкие ликёры, — замечает противный Берю.
Никто не смеётся. Он запустил каламбур, а в ответ — молчание. Он дёргает волосок из носа, чтобы пустить слезу, подхватывает её проворным языком и делает мне мимику, чтобы я продолжал.
Я подчиняюсь.
— Генрих Четвёртый — это приятель Истории. Когда его вспоминают, сразу же поднимается настроение. Его личность излучает тепло и дружелюбие. К тому же он грязный, и от него разит чесноком, что его делает ещё человечнее.
— А правда, что у него была белая лошадь, про которую всё время спрашивают, какого она была цвета? — волнуется Ужасный.
— Точно, Толстяк.
— Ему не стоило влезать на белую лошадь, — заявляет в категорической форме мой друг.
У него требуют объяснений.
— Подумайте сами, — говорит он. — Если Генрих Четвёртый был грязным, на белоснежном унитазе он должен был казаться ещё грязнее; белый цвет такой предательский!
Мы принимаем его аргументы.
— В течение двух лет, — повествую я, — продолжаются жестокие схватки между гугенотами и католиками. Католиков было больше, но у гугенотов был Генрих Четвёртый. Такой предводитель, как он, поднимает дух. А дух — это нерв войны наряду с деньгами. Тугриков беарнцу не хватало, но мужество он раздавал бесплатно во время завтрака. «Собирайтесь к моему белому султану! — говорил он своим бойскаутам. — Вы его всегда увидите на тропе чести».
— Явно твой наваррец был неравнодушен к белому цвету, — усмехается Пухлый.
— Таким образом, религиозная война продолжалась с переменным успехом, если использовать принятое выражение. То католики брали верх, то протестанты. Генрих Четвёртый одержал победу в Иври и в Арке, но это были только кажущиеся победы. На самом деле он недостаточно силён, чтобы воспользоваться ими, и он топчется перед воротами Парижа, не будучи в силах взять город. И тогда англичане предлагают ему помощь в обмен на де Кале, который не давал им покоя, но он отвергает их предложение с возмущением. Генрих был патриотом. Гугенот, но прежде всего француз. Можно ставить друг другу банки, но не крошить территорию. Через два года после этой разборки он играет парижанам сцену «Я вас понял» и меняет религию. Такого финала никто не ожидал. Все просто вошли в столбняк. И в Париже началось ликование, ибо он стал объектом народной любви, это неоспоримый факт. Некоторые мужики просто созданы для славы, и им достаточно появиться, чтобы обворожить; тогда как другие могут выкрасить свою Вандомскую колонну в зелёный цвет, вставить себе в задницу двенадцать павлиньих перьев и декламировать тираду из «Сида» или стансы Софии, и не обратить на себя никакого внимания. Все знали, что беарнец был мужик реальный. Он не был педиком! Его не хотели, потому что с религией не шутят, но в глубине души они к нему тянулись.