Жалость закрыла все вокруг. Господи! За что?
Одиннадцать! Все — дальше хода нет.
Я плачу и смотрю себе под ноги. Подвели Витьку. Смотрю на него. У того тоже текут слезы, и беззвучно капают на его грязную, окровавленную куртку и на землю.
Я уже ничего не вижу и не слышу. Все, жизнь кончилась. Тупик! Стена! Какая-то тупая бетонная стена станет последним, что я увижу в этой жизни. Не родные лица, а эта гребанная стена!
Плевать на все! Жизнь кончена! Я вспомнил слова отца: "Не верь! Не бойся! Не проси!"
Помню, где-то вычитал, как умирал Гумилев в застенках Лубянки. Весело курил папироску и улыбался своим палачам. Вот это человек!
Хотя, кому какая разница, как я умру? Кого это волнует? Блин, но как все же обидно! Главное, чтобы не было больно. Желательно — в голову сразу, чтобы потом не добивали.
Ясно представилось, как мозги разлетаются желтовато-серыми комочками по двору. Внизу живота все сжалось, из желудка стала подниматься волна, подкатываться к горлу. Еще не хватало, чтобы я от страха и волнения облевался тут перед этими уродами. С трудом проглатываю комок, загоняю его внутрь. Ладно, смотрите, как умирает Олежа Маков — настоящий офицер! "Гуд бай, Америка!" Как меня достала эта песня! Как жалко себя! До слез жалко!
Я разворачиваюсь. Лицо перекошено от слез, перехваченного дыхания и побоев.
— Лицом к стене! — слышится крик Сережи.
Ну уж нет, козел, смотри, как будут умирать твои сослуживцы. Которых ты, гнида, предал!
Виктор повернулся тоже лицом к расстрельной команде.
— Прощай, Олег!
— Прощай, прости!
Сказать хочется что-то ободряющее Виктору, но не могу, да и что говорить, это всего лишь слова, а нас сейчас убьют. Сейчас будет все! Почему я не сошел с ума?! Господи, почему я не сумасшедший? Им так хорошо жить! Ну почему я такой здоровый, молодой, сильный должен подыхать под этой стеной!
Отделением первой роты командует Модаев. Стоим напротив солнца. Господи! Как хорошо, как красиво! Расстреливать полагается на рассвете, чтобы потом могилку-ямку выкопать и похоронить. Но, судя по этим рожам, что стоят напротив нас, сытым, начищенным, наглаженным, вряд ли они будут копать. В лучшем случае заставят этим заниматься крестьян, в худшем — кинут нас в какое-нибудь ущелье. Благо их в окрестностях много.
Буду лежать и вонять! Будут меня собаки и звери жрать! Бр-р-р! А не по хрену ли мне уже будет? По хрену. Но обидно! Очередной прилив жалости душит меня.
— Есть последнее желание?
— Дай закурить, — шепчу я сквозь перебитое дыхание и разбитый рот.
— А ты?
— Выучить китайский язык! — Виктор пытается острить, но получается это у него не очень хорошо.
— Чего? — мужик не понимает шуток.
— Ничего! Дайте сигарету.
— Ты же не куришь? — я удивился.
— За это время хочу чему-нибудь научиться!
Витю бьет озноб. Это нервное. Он говорит что-то, сам смеется своим шуткам.
Нам засунули в рот по сигарете, дали прикурить. Какая вкусная сигарета! Красивая природа, вкусная сигарета, что еще человеку надо! Я жадно смотрю на все вокруг, стараюсь запомнить все, что вижу, что слышу, что ощущаю. Все унесу в своих глазах!
А запах, какой неземной запах плывет над землей! И сама земля как вкусно пахнет! Раньше я этого не замечал, занимался всю жизнь какой-то ерундой! Текучка заела!
Я курю не спеша, делаю маленькие затяжки. Смакую их, подолгу задерживая дым в легких, ждал, когда никотин впитается в них и выпускал легкое облачко дыма! Господи! Как хорошо!
Витя закашлялся. Ничего, бывает!
Сигарета кончается очень быстро. Все хорошее так быстро заканчивается! Начал тлеть фильтр, обжигая губы, я тяну до последнего, пока можно терпеть, терплю эту боль. Да разве это боль?! Вот сейчас будет боль! Потом с сожаленьем бросаю окурок к ногам.
Гусейнов нетерпеливо переминается с ноги на ногу:
— Ладно, давайте быстрее!
К нам подходят двое из команды и пытаются завязать глаза.
— Не надо! — Витя отстраняетсяся от повязки.
— Мне тоже не надо! — эх, не получится из меня Гумилева. Не могу корчить из себя героя.
— Оставьте их!
— Командуйте, подполковник! — голос Гусейнова.
Вот он стоит за спинами расстрельной команды. Внимательно смотрит на нас. Не буду я плакать, просить о пощаде. Не дождешься, сука! Я даже не смотрю на своих убийц. Я смотрю на небо. Смотрю на солнце, которое уже почти перевалило за гору. Значит, чуть правее — Россия! Жаль! Все жаль! А себя больше всего!
— Взвод! — голос Модаева.
Слышится бряцание оружия.
— Заряжай!
Передергивают затворы автоматов.
— Целься!
Снова бряцанье оружия. Прости меня, Господи! Если бы знал какую-нибудь молитву — обязательно прочитал бы. Не знаю я, не знаю! Прости меня, Господи, прости меня, Сын! Прости меня, Ирина, мама, папа! Прощайте! Я закрываю глаза. Слезы бегут по щекам, сопли гоняю, шмыгаю носом. Господи! Только не больно, чтобы сразу. Когда я через несколько минут увижу тебя, то надеюсь, ты простишь, что не знаю я ни одной молитвы. Ладно? Господи помо… Мысли прерывает команда: -
Пли!
— 15-
Залп. Я приготовился к боли от пуль, которые будут рвать тело, плоть, дробить кости, разрывать мясо, ломать череп. Но ее не было.
Был только грохот и свист рикошетивших от бетонной стены за нашей спиной пуль. Много пуль прошли над моей и Витиной головой.
Я осторожно приоткрыл глаза. Жив я! Я жив! Я жив! И штаны сухие! Не обделался перед сволочами! Я — жив! Живой! Какой я молодец! Пронесло! Спасибо, Господи! Значит, ты есть на свете! Спасибо тебе!
Поворачиваю голову. Витя тоже стоит и глотает воздух раскрытым ртом. Глаза ошалелые от счастья!
Мы живы! Спасибо тебе, Господи! Мы живы!
Смотрим на расстрельный взвод, на улыбающегося Модаева. Гусейнов тоже улыбается. Подходит ближе.
— Ну что, довольны? Я могу вас убить прямо сейчас, но не хочу. Мне нравится ваша стойкость и упорство. Вы боитесь, вам страшно, но держитесь! Настоящие воины! Я хочу, чтобы вы служили под моим началом с такой же преданностью и отвагой! Согласны? — последняя его фраза холодна, как лезвие кинжала. Как пуля.
Молчим.
— Урок не пошел впрок. Пойдем другим путем, — Гусь достал пистолет. Приставил к моему виску: — Ну, что Маков, будешь у меня служить?
Я молчу.
— Богданов, в твоих руках жизнь твоего товарища. Если пойдешь ко мне, то я не буду его убивать. Так как, согласен?