— Оцепим всю местность вокруг, — предложил Лыков, но сыщики лишь покачали головами.
— Ночью не поймаем, — объяснил Гриневецкий. — Там с одной стороны католическое кладбище, а с другой — летние бараки 4-й пехотной дивизии. Сама дивизия ушла на маневры, а в лагере стройка. Дъябел ногу поломает! В темноте упустим.
— Надо, чтобы открыли изнутри, — вдруг сказал Витольд Зенонович, и все дружно посмотрели на Новца. Тот сразу побледнел как смерть.
— Не губите, панове! Меня ж за такое зарежут!
— А не хочешь в тюрьму, за неоказание помощи раненому офицеру? — пригрозил ему Алексей. — Плюсом кража у мертвого. Тьфу! Мародер!
Но Эйсымонт боялся мести уголовных больше тюрьмы. Он отказался помогать сыщикам наотрез.
Вдруг от двери раздался голос:
— Я могу пойти в притон вместо него.
Оказалось, не имеющий чина Иванов незаметно для всех вернулся и слушал разговор.
— Как ты это сделаешь, Егор Саввич? — возразил Лыков. — Кто тебя туда впустит?
— Новец напишет дяде записку. Мол, захворал и прислал вместо себя другого. Напишешь, Эйсымонт?
— Записку? Значит, во время облавы меня там не будет?
— Нет. Ты же заболел!
— А вы будете прислуживать заместо меня?
— Да.
— Дайте подумать, — важно произнес вор.
— Чего думать? — вскочил Лыков и взял уголовного за хлипкие плечи. — Знаешь, что в русской армии делают с мародерами?
— Подождите, Алексей Николаевич, — остановил его Нарбутт. — Лучше я попробую.
— Да, тут вам не Россия! — дерзко заявил Новец. — Здесь никого не бьют. Ну, панове, что вы имеете предложить мне за содействие?
Лыков не верил своим ушам. Дома он размазал бы этого негодяя по стенке, при полном попустительстве начальства. А тут с ним торгуются! Ну и дела…
— Ты взял с убитого штабс-капитана хорошую добычу, — почти по-дружески обратился к вору Витольд Зенонович.
— То так, — довольно осклабился тот.
— Часы с золотой цепочкой и брелоком, серебряный портсигар, — сыщик стал загибать пальцы, — бумажник, золотые мундштук и запонки…
— Спинки я проиграл Мареку Кшивы… — вздохнул Эйсымонт.
— А золотой крест с цепочкой куда дел?
— Был и кжиж, и ланьчушэк… [31] — чуть не промурлыкал вор.
— Вот видишь! Я не все конфисковал у старухи. Ты можешь еще остаться с профитом. Если поможешь нам, я не впишу в протокол крест и цепочку. Только то, что ты отнес Папроче-Дуже.
— Но вы же не знаете, куда я их спрятал!
— Эйсымонт! Ты дурак. Такие, как ты, всегда прячут в отхожем месте. Могут еще в поленницу положить, но это уже редко.
Из вора как будто выпустили воздух.
— Но пан Витольд! В первый раз такая удача! Не губите счастья! Его так мало было в моей жизни!
— Пиши записку стрыйеку — и я забуду про твои тайники. И не зли меня больше!
Эйсымонт, ни секунды не колеблясь, сочинил письмо и вручил его Нарбутту.
— Вот. А теперь пусть меня отведут в общую камеру и позовут доктора.
— Это еще зачем?
— Я буду там громко кашлять. Пусть люди видят, что я действительно болен. И что пострадал от полиции. Я умею кашлять очень похоже!
Вора увели, а на первое место вышел неожиданный доброволец. И сразу стало заметно, что он сильно волнуется.
— Может, не стоит? — спросил Лыков. — Поставим засаду возле дома, переловим их на входе.
— Там засада невозможна, — ответил Егор. — Места бандитские, пустынные. Тут же сообщат.
— Но как ты войдешь на «мельницу»? По тебе сразу видно, что не поляк.
— Тем лучше, — заступился за Егора Гриневецкий. — Все уголовные знают, что в сыскной полиции служат одни поляки. Или кресы, как я. В силу возраста ваш помощник не участвовал в операциях, работал больше с бумагами. Лицо его не примелькалось. Пусть попробует.
Десять агентов расселись по столам и драили свои револьверы. Люди старались выглядеть невозмутимыми, но беспокойство витало в воздухе. Кто знает, как пойдет задержание? В Польше, в отличие от России, фартовые считали малодушным сдаваться полиции без боя. Лыков однажды уже испытал это на себе. В восьмидесятом году в Нижнем Новгороде поляки прострелили ему плечо. А сейчас? Между панами будут русские, у которых руки по локоть в крови. Вон как распороли живот несчастному штабсу…
Кроме того, нужно, чтобы бандиты не успели сбежать в темные подвалы. Придется действовать быстро. Значит, он, Лыков, должен идти в голове колонны. Ну, к этому ему не привыкать… Как там Егор? Парень малоопытный — и сразу в такое пекло. Получается, помимо задержания Гришки есть еще задача уберечь своего помощника.
Неожиданно в комнате появился обер-полицмейстер Толстой. С шашкой и зачем-то кобурой на ремне он ходил между столами и заговаривал с агентами. Те вставали, вытягивались, что-то отвечали генералу. Он хлопал их по плечу и шел дальше. Позади Толстого семенил Гриневецкий. Рядом со щуплым начальником его мощная фигура сделалась меньше, незаметнее.
— Для чего он здесь? — спросил Алексей у Нарбутта.
— Переживает. А когда узнал, что предполагаемые убийцы — русские, объявил, что сам будет руководить задержанием.
— Еще не хватало! — рассердился Лыков. — Генерал будет нами командовать? Он хоть знает, как дело делается?
Витольд Зенонович молча пожал плечами. Толстой подошел, и стало видно, что он тоже неспокоен.
— Ваш человек внутри?
— Так точно, ваше превосходительство! — ответил Нарбутт.
— Когда штурм?
— Через два часа. Длительное наблюдение там, по обстоятельствам местности, невозможно. Отряд поэтому выдвигается на трех пролетках и сразу кидается к двери. Агент наблюдает в окно. Завидев нас, он разбивает стекло, чтобы привлечь охранника в зал. Будто бы между игроками драка. Караульный спешит на шум, агент отодвигает засов.
— Кто непосредственно руководит штурмом?
— Я, ваше превосходительство, — сделал шаг вперед Лыков.
Толстой посмотрел ему в глаза, словно хотел сказать что-то важное, но так и не решился. Однако коллежский асессор его понял. Хорошо, что первым на русские пули идет русский — вот что подумал генерал. Что ж, может, он и прав… Чертовы варшавские условности! Даже сейчас, накануне опасного дела, между людьми одного ведомства проходит незримая черта.
Полтора часа прошли в томительном ожидании. Наконец полицейские спустились во двор, расселись по экипажам и через задние ворота шмыгнули в тихую Даниловечскую. Уже стемнело. Четыре пролетки с поднятыми верхами быстро вывернули в Налевки и вклинились в поток. В последней ехали обер-полицмейстер и начальник сыскного отделения. Чтобы не маячить красными отворотами генеральской шинели, Толстой закутался в охотничий пыльник.