Деньги никогда не обсуждались. То же самое касалось всяких причуд общественного мнения и современных нравов, то и другое без долгих размышлений объявлялось антикатолическим и неирландским. В списке имелись десятки других пунктов, но о них можно было узнать, только если случайно о чем-то упомянешь — и тогда-то с первого взгляда поймешь, что вступил на минное поле.
Джо больше всего скучал по Дэнни именно потому, что брату на этот список было наплевать. Брат в него не верил. Он заговаривал за обеденным столом о женском равноправии, о дебатах относительно длины женских юбок, спрашивал у отца его мнение насчет участившихся линчеваний негров на Юге и почему, мол, Католической церкви потребовалось восемнадцать веков на признание того факта, что Дева Мария и вправду была девой.
— Немедленно прекрати! — крикнула как-то на него мать, и глаза у нее наполнились слезами.
— Посмотри, что ты натворил, — сказал отец.
Ну ничего себе: одним махом накрыть два самых опасных пункта из списка — погрешимость церкви и блуд.
— Извини, ма, — отозвался Дэнни и подмигнул Джо.
Боже ты мой, как Джо не хватало этого подмигивания.
Дэнни появился у школы прихода Врат Небесных через два дня после свадьбы. Джо увидел его, выходя после уроков с одноклассниками. Дэнни был без формы и стоял, прислонившись к кованой железной ограде. Джо постарался внешне сохранить хладнокровие, хотя от горла до самых лодыжек прокатилась волна жара. Он вышел за ворота вместе с друзьями и как можно непринужденнее повернулся к Дэнни.
— Купить тебе франкфуртер, брат?
Никогда раньше Дэнни его не называл «брат». Всегда только «братишка». Джо почувствовал себя так, словно в одну секунду вырос на целый фут, хотя что-то в нем тут же захотело, чтобы все оставалось как раньше.
— Еще спрашиваешь.
Они пошли к «Закусочной Сола». Сол только недавно вернул франкфуртеры в меню. Всю войну он отказывался это делать, потому что название звучало чересчур по-германски, и, как и в других заведениях общепита, франкфуртеры у Сола стали «сосисками свободы». Но теперь, когда немцев побили, никто в Южном Бостоне не возражал против немецкого и большинство кафе старались угнаться за этой новой модой, запущенной с подачи «Джо и Немо», хотя в свое время тех и обвиняли в антипатриотизме.
Дэнни взял по два, и они уселись на каменную скамейку перед закусочной. Ели, запивая коричневым пивом из бутылочек и поглядывая по сторонам. В воздухе уже вовсю пахло летом.
— Ты уже слышал, — проговорил Дэнни.
Джо кивнул:
— Ты женился на Норе.
— Еще как. — Он откусил кусочек сосиски, поднял брови и вдруг засмеялся, даже не начав жевать. — Жалко, тебя не было.
— Правда?
— Нам обоим тебя не хватало.
— Ага.
— Но наши никогда бы не позволили.
— Я знаю.
— Вот как?
Джо пожал плечами:
— Да ничего, они смирятся.
Дэнни покачал головой:
— Не смирятся, брат. Нет.
Джо хотелось плакать, но он улыбнулся, отхлебнул пива.
— Смирятся. Вот увидишь.
Дэнни прикоснулся ладонью к его щеке. Джо не знал, как ему поступить: такого никогда раньше не было. По плечу хлопнешь, это бывает. Или слегка ткнешь под ребра. Но такого никогда не делаешь. Дэнни смотрел на него ласковыми глазами.
— Пока, брат, ты какое-то время будешь в этом доме сам по себе.
— А можно мне к вам в гости? — Джо сам услышал: голос у него сорвался. Он опустил взгляд на франкфуртер, но, к счастью, слез на нем не было. — К тебе с Норой?
— Конечно. Только если наши узнают, тебе здорово влетит.
— Они и так все время собачатся, — заметил Джо. — Того и гляди, лаять начнут.
Дэнни рассмеялся — смехом, который тоже походил на лай.
— Ты потрясающий парень, Джо.
Джо почувствовал, что лицо у него вспыхнуло.
— Тогда почему ты меня бросил?
Дэнни поднял ему подбородок пальцем:
— Я тебя не бросил. Ты можешь к нам заходить, когда пожелаешь.
— Ага, конечно.
— Джо, Джо, я серьезно говорю. Ты мой брат. Я не бросал семью. Это семья меня бросила. Из-за Норы.
— Папа с Коном говорят, ты большевик.
— Что? Тебе говорят?
Джо помотал головой:
— Я один раз вечером их подслушал. — Он улыбнулся. — Дом-то старый, все слышно. Они сказали, что ты одичал. Что ты обожаешь макаронников и ниггеров, что ты сбился с пути. Они были жутко пьяные.
— Откуда ты знаешь?
— Потом они стали петь.
— Да ну? «Парня Дэнни»?
Джо кивнул:
— И «Гору Килгари», и еще «Она по ярмарке идет» . [76]
— Эту редко можно услышать.
— Разве что когда папа по-настоящему наберется.
Дэнни рассмеялся, обхватил его рукой, и Джо покачался, опираясь на нее.
— Ты правда одичал?
Дэнни поцеловал братишку в лоб. Честное слово, поцеловал. Джо подумал, а не пьян ли еще и он тоже.
— Похоже, что так, брат, — ответил Дэнни.
— И ты любишь итальянцев?
Дэнни пожал плечами:
— Ничего против них не имею. А ты?
— Они мне нравятся. И Норт-Энд нравится. Как тебе.
Дэнни слегка стукнул его кулаком по колену:
— Вот и славно.
— А Кон их ненавидит.
— Ну да, в Коне вообще много ненависти.
Джо доел остатки второго франкфуртера.
— Почему?
Дэнни пожал плечами:
— Кона что-то всегда грызло изнутри, с самого рождения.
Они посидели, помолчали; Джо болтал ногами. Уличный торговец остановил свою телегу у тротуара. Слез, устало сопя, поднял лошади ногу. Лошадь фыркала и подрагивала, отгоняя мух; торговец успокаивал ее, вытаскивая камешек из подковы, а потом опустил ее ногу, погладил ей ухо и что-то в него прошептал. Она еще пофыркала, пока тот снова забирался на телегу; глаза у лошади были темные и сонные. Седок негромко свистнул, и она снова зацокала по улице. Когда она, двинув боками, уронила на мостовую огромную навозную бомбу и гордо вскинула голову, Джо почувствовал, что по лицу у него расползается улыбка, которую он и сам бы не смог объяснить.