Перед ними стояла задача вербовать сторонников и получать свидетельства. Дэнни вовсю строил из себя рубаху-парня, улещал, уговаривал и в итоге убедил многих написать отчеты о своих расходах в сравнении с доходами и об условиях работы. Он привлек также шестьдесят восемь человек на собрания Бостонского клуба.
Работая под прикрытием, он испытывал такое острое отвращение к себе, что теперь даже поражался, как ему вообще удавалось с этим заданием справляться. Между тем время, которое он уделял клубу в надежде создать профсоюз, наделенный действенной переговорной силой, порождало в нем чувство страстной, едва ли не проповеднической целеустремленности.
Вернувшись однажды днем к себе в участок с тремя новыми свидетельствами патрульных из 10-го, он решил: вот оно, то, до чего он пытался доискаться со времен Салютейшн-стрит, та причина, по которой судьба его пощадила.
Среди своей почты он обнаружил записку: отец просил заглянуть вечером после смены. Дэнни знал по опыту, что такие отцовские вызовы обычно ничего хорошего не предвещают, но все же сел на трамвай и отправился в Южный Бостон. За окнами сыпал легкий снежок.
Дверь открыла Нора, и Дэнни сразу понял, что она его не ожидала. Она одернула на себе свитер домашней вязки и отступила назад:
— Дэнни.
— Добрый вечер.
После гриппа он ее почти не видел, да и своих родных почти не видел, если не считать того воскресного обеда несколько недель назад, где он познакомился с Лютером Лоуренсом.
— Заходи.
Он переступил порог и размотал шарф:
— А где мама и Джо?
— Уже легли, — ответила она. — Повернись.
Он послушался, и она щеткой отряхнула снег у него с плеч и со спины.
— Вот так. Теперь давай его мне.
Он снял пальто и уловил слабый аромат ее духов, которыми она пользовалась очень редко. Розы, чуть-чуть апельсина.
— Как ты? — Дэнни посмотрел в эти светлые глаза, думая: «А ведь я умереть за нее готов».
— Отлично. А ты?
— Все в порядке.
Она повесила его пальто и аккуратно разгладила шарф рукой. Это было для нее необычно, и у Дэнни на секунду перехватило дыхание, он стоял и смотрел на нее. Она повесила шарф на отдельный крючок, снова повернулась к нему и почти сразу же опустила глаза, словно ее поймали на чем-то постыдном.
Я все сделаю, хотел сказать Дэнни. Что угодно. Я был дурак. И с тобой, и уже после тебя, и теперь, когда вот так стою перед тобой. Дурак дураком.
Он произнес:
— Я…
— Ммм?
— Прекрасно выглядишь.
Она снова встретилась с ним глазами, и взгляд у нее был ясный и почти теплый.
— Не надо.
— Что не надо?
— Ты знаешь, о чем я. — Она глядела в пол, сложив руки на груди и обхватив ладонями локти.
— Я…
— Что?
— Виноват.
— Я знаю. — Она кивнула. — Ты уже достаточно наизвинялся. Более чем достаточно. Ты пекся, — она подняла на него глаза, — о респектабельности. Разве не так?
Господи, только не это слово, опять это слово, и прямо ему в лицо. Если бы он мог, то изъял бы это словцо из своего лексикона, безвозвратно уничтожил, чтобы оно никогда не приходило ему в голову, а следовательно, никогда не слетало с губ. Он был пьян, когда его произнес. Пьян и к тому же поражен ее ужасными откровениями об Ирландии. О Квентине Финне.
«Респектабельность». Вот черт.
Он развел руками, словно ему не хватало слов.
— Теперь моя очередь, — проговорила она. — Респектабельной стану я.
Он покачал головой:
— Нет.
И по гневу, залившему ее лицо, он почувствовал, что она снова неправильно его поняла. Он имел в виду, что респектабельность — недостойная для нее цель. Но она, как видно, решила, что он хотел сказать — она и респектабельность две вещи несовместимые.
Прежде чем он успел объяснить, она проговорила:
— Твой брат сделал мне предложение.
Сердце у него застыло. И легкие. И мозг. И кровь в жилах.
— И?.. — спросил он придушенно, как будто горло ему оплели какие-то лианы.
— Я ответила, что подумаю, — сообщила она.
— Нора.
Он протянул к ней руку, но она отступила назад.
— Твой отец в кабинете.
Она ушла. Дэнни знал, что снова ее разочаровал. Он должен был прореагировать иначе. Быстрее? Не так быстро? Не так предсказуемо? А как? Если бы он упал на колени и сделал предложение сам, могло ли случиться чудо и она не убежала бы? Но он чувствовал, что ему следовало совершить что-то безумное, хотя бы для того, чтобы дать ей шанс это безумство отвергнуть. И тогда чаши весов уравновесились бы.
Дверь в кабинет открылась, отец стоял на пороге.
— Эйден.
— Дэнни, — поправил он сквозь стиснутые зубы.
За окнами отцовского кабинета падал снег, белый на черном фоне. Дэнни сел в одно из кожаных кресел напротив стола. В камине горел огонь, наполняя комнату приглушенным теплым сиянием.
Томас Коглин еще не снял форму — ворот кителя расстегнут, капитанские нашивки блестят на синих рукавах. Дэнни же был в штатском, и ему казалось, что нашивки издевательски скалятся. Отец протянул ему виски и присел на угол стола.
Коглин-старший выпил. Налил из графина еще. Покатал стакан между ладонями, глядя на сына.
— Эдди мне сказал, ты обратился в другую веру.
Дэнни поймал себя на том, что тоже катает стакан в ладонях.
— Эдди сгущает краски.
— В самом деле? А то в последнее время я уж думал, Эйден, не подхватил ли ты большевистскую заразу. — Он мягко улыбнулся и сделал глоток. — Видишь ли, Марк Дентон — большевик. Как и половина членов БК.
— Господи, папа, мне кажется, они больше смахивают на копов.
— Они большевики. Эти люди говорят о забастовке, Эйден? О забастовке?
— Ни один из них не произносил этого слова в моем присутствии, сэр.
— Следует чтить один важный принцип, мой мальчик.
— И что же это за принцип?
— Для всех, кто носит полицейский значок, общественная безопасность — превыше всего.
— Но существует еще один принцип, сэр: надо, чтобы на столе у человека была еда.
Отец отмахнулся от этого заявления, точно от дыма:
— Ты сегодня читал газеты? В Монреале восстание, хотят сжечь город дотла. И нет полиции, чтобы защитить имущество и людей, нет пожарных, чтобы потушить огонь, потому что все они бастуют. Прямо Петербург в чистом виде.