— Мебель с бирками, простыни с дырками, — подвел итог Максимов. — Старая армейская хохма. Не обиделся?
— На медицинский факт не обижаюсь. Привезу жену с дочкой, сразу же все наладится. — Злобин устало плюхнулся на диван. — Что ты там бормотал про Матоянца?
— Да так, вид из окна кое-какие мысли навеял.
Максимов сел рядом, из лежащего между ними пакета достал пирожок. Понюхал со всех сторон, потом надкусил.
— Что ты все вынюхиваешь? — покосился на него Злобин.
— Запах — такая же часть букета ощущений, как внешний вид и вкус. Не понюхать, все равно, что с бутерброда масло стереть и есть в темноте, — назидательно произнес Максимов с набитым ртом. — Почему сам не ешь?
— Охоту отбило. После всего, что услышал, даже жить не хочется.
Злобин, нахмурясь, замолчал, пытаясь подобрать нужные слова.
«Начинай, — мысленно подбодрил его Максимов. — Лучше ляпнуть полную ересь, чем заработать интеллектуальный запор».
— В голове не укладывается, — неуверенно продолжил Злобин. — Меньше двух десятков лет осталось. А нашим бонзам хоть кол на голове тиши! Все копошатся, как мыши в навозной куче. Все власть не доделят. Уже жрут в три горла, а все мало, все недосуг делами заняться. Не с инфляцией бороться надо, а готовиться к выживанию посреди моря горящей нефти и взорванных реакторов.
Максимов с холодной улыбкой посмотрел в болючие глаза Злобина.
— А почему ты считаешь, что они не готовятся?
— Я что, слепой? — Злобин резко ткнул пальцем в окно, в котором светились огни разгулявшейся к вечеру Москвы.
— Тогда должен видеть, сколько элитных домов из монолитного бетона отгрохали. Цены в них за метр фантастические, зато есть собственная система жизнеобеспечения. Зачем? Для повышенного комфорта или чтобы выстоять при масштабном ЧС в городе? Это бункер, а не дом, Злобин, поверь военному человеку. Только нас в этот Ноев ковчег в силу безденежья не пустят. Кстати, поэтому такая драка наверху и идет. Не за билет в рай земной, а за место в Ноевом ковчеге. И знаешь, что самое забавное? Наши небожители в годину катастроф получили уникальный шанс стать богами.
Злобин хмыкнул.
— Нет, правда. Подумай сам. После катастрофы выживет малая часть человечества. С изношенной иммунной системой, контуженное страхом, со стертой генетической памятью о разумном, добром и вечном. От техносферы останутся только руины и смутные воспоминания. Хомо сапиенс опять станет обезьяной. И как это стадо обезьян воспримет тем двуногих, что вылезут из бункеров? Целых, невредимых, умных, образованных, сохранивших знания и технику. Как богов! И власть их будет абсолютной. — Максимов потянулся к чашке, сделал глоток остывшего кофе. — Голубая мечта любого начальника — стать богом над дрожащими тварями. И никаких тебе выборов, и никаких демократий.
Злобин свесил голову.
— Спорить глупо, а согласиться страшно, — помолчав, произнес он. — Нам что дальше делать?
— Об этом, Андрей Ильич, не беспокойся. Ты же слышал, что наш биолог сказал: все в мире взаимосвязано, и информация распространяется без препятствий. Вывод не утешительный. Сейчас уже многие знают, предчувствуют или примитивно чуют, что ты обладаешь неким знанием. Так что готовься.
— Как? — Злобин поднял голову.
Максимов встал, подхватил со спинки кресла плащ.
— Прими ванну, выпей чаю с медом и ложись спать, Андрей Ильич. На сегодня с тебя хватит. Дай другим поработать.
Злобин вдруг почувствовал такую ватную слабость в ногах, что решил пока не вставать с дивана. Накопившаяся за день тяжесть свинцовым грузом легла на плечи. Больше всего хотелось закрыть глаза и отключиться ото всего, что было, есть и того страшного, что ждет впереди.
Он был еще новичком в мире, откуда приходят Странники.
Революция начинается с переименования улиц. И лишь потом принимается за экономику.
Пока Первый съезд народных депутатов пытал Горбачева, требуя точно разъяснить, чего же он хочет, а Михаил Сергеевич отвечал потоком словесной патоки, в котором даже в междометиях ударения ставились неправильно, народ не сидел без дела. Экономика трещала по швам, шахтеры вообще бастовали, выкликая Борьку на царствие, да и если честно, работать никому не хотелось. Но зуд перестройки уже охватил массы. Отбившиеся от рук массы кучковались на митингах и требовали перемен. Каких именно, никто не знал. Но требовал.
История так и не установила ту светлую голову в толпе, в которую первой вошла мысль все переименовать. Правильно, если уж нельзя все поделить между всеми, постреляв несогласных, как полагается при нормальной революции, то сокрушительно-созидательную энергию революционных масс следует направить на вывески. А так как в коммунизм уже никто не хотел, а дальше идти было некуда, то вывески решили менять на старорежимные.
Почин задал город — колыбель Октябрьской революции. Провел демократический референдум и вернул себе вывеску имперской столицы. Так посреди Ленинградской области в устье Невы возник город Санкт-Петербург. А бывший свердловский секретарь не стал возражать, когда его партийную вотчину переименовали в Екатеринбург. И пошло, поехало…
Москву переименовывать не стали. Очевидно, только потому, что другого имени она никогда не имела. Зато по полной программе отыгрались на названиях улиц. Вывески меняли, словно в город вошли гвардейские полки генерала Врангеля. Сшибали наземь всяких там «Урицких», «Цеткин» и «Свердловых» и вешали «Афанасьевских», «Мясоедовских», и «Поварских». Восстанавливали, так сказать историческую справедливость и подлинный облик.
Без казусов не обошлось. Проспект Андропова — имени всесильного шефа КГБ — устоял, но к нему добавилась улица Сахарова, академика от диссидентства и самой знаменитой жертвы козней товарища Андропова.
Перемены не коснулись цыганского театра «Ромэн», исторического названия «Яр» ему не вернули. Но и его соседку, гостиницу, обошли. Или руки не дошли, кто их знает.
Оттусовался августовский путч, через пару лет в октябре еще раз по Пресне проехали танки, выбрали два раза подряд Ельцина, а на Ленинградском шоссе так и стоит гостиница и светит в глаза несущимся из Шереметьева правительственным кортежам своей вывеской — «Советская».
Машина плавно затормозила, и на стекла легли синие отблески вывески гостиницы.
Салин осмотрел помпезное крыльцо и откинулся на подушку кресла.
— Мы вовремя? — спросил он.
— Минута в минуту, Виктор Николаевич, — отозвался Стас.
Салин медлил.
Решетников покрутил пальцами, сцепленными на животе. Покосился на друга.
— Может, вдвоем? Парой мы кого угодно схарчим.