В эту секунду из бомжеватого старикана он превратился в Шамана.
Рожденный женщиной народа навахо в месяц Волка года Лягушки гордо вскинул седую голову.
По залу ветром в камышах прошелестел восторженный шепоток. И стих. Умерло все.
Седой Волк стал постукивать косточкой по боку тыквы. В густую тишину зала стрелами полетели резкие звуки…
В зале сделалось страшно.
В темноте сновали густые тени, принимая очертания то людей, то животных. Приближались, заставляя в ужасе замирать сердце, отскакивали, успев украсть частичку тепла. От их скользящих прикосновений голые руки и плечи покрылись гусиной кожей, а в животе поселилась холодная лягушка.
Странные, нездешние звуки разлетались по залу, рикошетили о стены, сталкивались, крошились, сыпались наземь, ползли змеями к ногам, карабкались по телу вверх, царапая когтистыми лапками, вспархивали с лица мохнатыми бабочками и вдруг, взлетев над головой, обдавали мощным взмахом орлиного крыла.
Призрачный, первобытный в своей силе и ужасе мир жил своей привычной жизнью. Не обращая внимания на скованных страхом людей, духи играли, спаривались и убивали друг друга, гибли и возрождались в новых личинах. Их ядовитые, смрадные и благоухающие дыхания, сливаясь и перемешиваясь, порождали наркотическую смесь, вдыхая которую человек забывал о времени, пространстве, своем мире и о самом себе. Душа его, вырвавшись из омертвевшего тела, бросалась в водоворот призраков, духов и нечисти, чтобы через мгновенье стать ничем и всем сразу.
Карина отчаянно боролась с подступающей дурнотой.
А гортанный голос шамана то выплывал из трещотки ритмичных ударов, то тонул в тягучем потоке мелодии, выныривал среди ухающего дыхания барабана и взлетал на сильных крыльях в высокое небо и звал оттуда отрывистым и страстным клекотом орла.
Каждая клеточка тела вибрировала и стонала в унисон с этим голосом. Хрипела и корчилась, когда захлебывался болью он, пела и оживала, когда навзрыд начинал смеяться он.
Карина что есть силы вонзила ногти в ладонь. То ли сил совсем не осталось, то ли тело уже умерло. Она, как глотка воздуха, жаждала отрезвляющей боли, но не почувствовала ничего.
В сполохах огней и мельтешении густых теней она увидела лицо Глеба.
Их взгляды встретились. В его глазах бился янтарный огонь безумия.
Вдруг огоньки поплыли к ней. Замерли у самого лица. Шершавый горячий язык лизнул ее губы.
Карина отстранилась и прошептала в его ищущие губы:
— За что ты убил его, Глеб?
Горячие влажные губы скользнули по ее щеке к уху. Обожги дыханием.
— Он хотел построить мир с Богом-машиной в центре и компьютером вместо Древа Добра и Зла.
— Только и всего?!
— Разве не достаточно? Посмотри вокруг. Страшно? Но это и есть мой мир. И он прекрасен. Он был всегда и пребудет вовеки. А ваш наскоро сварганенный из плохо подогнанных железок скоро рухнет под собственной тяжестью. И останется только мой мир!
— Нет!!
— Спроси у Седого Орла, он знает!
Карина отшатнулась.
Глеб сидел неподвижно на своем месте. Ноздри хищно вывернуты, глаза уставлены на круг света, в котором, раскачиваясь в такт мелодии, пел свою песню Шаман по прозвищу Седой Орел.
Шаман водил головой из стороны в сторону, седые пряди бились по щекам. Он обшаривал взглядом ночь своего сна, пытаясь найти среди мельтешащих теней и духов того единственного, ради кого он пустился в путешествие в Нижний мир.
Седой Орел замер. В кромешной темени сна он увидел два янтарных огонька. Зверь смотрел ему в глаза.
И тогда Шаман, сломав ритм, через горло потянул длинную мелодию.
В ней было все, что существует в мире и что останется в нем, когда уйдет последний человек. Сухие губы старика вплетали в мелодию вязь страшных слов на давно умершем языке. Люди успели его забыть. Но Зверь должен был помнить. Это от него первые айдахо услышали эти звуки. Страшные в своей первозданной силе, безошибочно разящие, как стрелы, посланные умелой рукой.
И Зверь услышал. Скованный заклинанием, он выдал себя, выпрыгнув на свет.
Глеб неожиданно вскочил. Разбросал руки, как птица крылья на ветру. Страшно оскалился. И исторг наружу жуткий, рвущий внутренности вой.
Голос Шамана оборвался. А вой Зверя еще долго сотрясал стены.
Они выдержали. А люди нет.
Зал взорвался разноголосицей визгов, вскриков и подвываний.
Через секунду обезумевшая толпа билась в истерике, отбивая кулаки о столы, топая ногами и зверски вращая зрачками страшно расширенных глаз.
В вакханалии, захватившей всех без остатка, никто не заметил, что со сцены пропал седой старик.
Машина стояла в переулке, откуда хорошо просматривался вход в клуб.
Владислав погладил ладонью ершик седых волос.
— Кстати, Наташа, все хочу спросить. Как ты свои висюльки моешь?
Наташа, с ногами забравшаяся на заднее сиденье, встряхнула головой. Тугие дрэды щелкнули по кожи куртки.
— Как и все. Шампунем.
— И не мешают?
— Привыкла. Надоест — срежу. — Она вздохнула. — Может, я пойду прогуляюсь.
— Нет. Из-за висюлек. — Владислав в зеркальце посмотрел на Наташу. — Он тебя, извини за намек, как облупленную знает. Спалишься по счету раз.
Наташа фыркнула.
Владислав цокнул языком.
— Не поняла. Придется объяснить. Тебе в «Лагуне» понравилось работать?
— Занимательно.
— То-то. И в нашей работе есть место для маленьких радостей. — Владислав послал через зеркальце острый взгляд. — Только учти, Наташенька. Одна ошибка — и ты у дока на игле. Далее по всем этапам.
Наташа подобралась.
— Спроси, за что. Отвечу.
— Ну, за что? — с плохо скрытым вызовом спросила она.
— За то, что ошибаются только дураки. А у дурака ума хватит продаться. Чтобы убедиться, что он такой дурак беспросветный, что даже продаться не смог, мы его прогоняем по конвейеру. Только ты не думай, что выдержишь, потому что все уже видела. Ты, как та целка, страшнее пальца еще ничего в жизни не видела!
— Очень образно. — Наташа отвернулась к окну.
— Зато — доходчиво.
— И что они там так раздухарились? — Она указала на окна клуба, в которых плясали и корчились длинные человекообразные тени. — Полтора часа уже отрываются.