Официантка оставила их одних. Мужчины с мрачными лицами, посовещавшись, поманили ее к себе. Что-то заказали. Официантка вернулась через минуту, поставила на их стол запотевший лафитник водки.
— Ты всегда так питаешься? — с кислой миной на лице спросила Эля, вороша вилкой салат.
— Конечно. Мужчине нужен обильный завтрак, чтобы хватило сил охотиться весь день. И обильный ужин как венец охоты и лучшее снотворное.
— Ты мало похож на ученого, — заметила Эля. — Слишком жизнелюбив.
— Жаль, что не похож. Я так старался произвести впечатление своей эрудицией, — усмехнулся Максимов.
— Тебе это удалось. Очень интересно рассказываешь.
— Мне интересно говорить, потому что ты умеешь слушать. Большая редкость в наши дни, — вернул комплимент Максимов.
— О, это профессиональное. Я же журналист. Так на чем мы остановились? Ты начал о Янтарной комнате, а увел бог знает куда.
«А хватка у тебя действительно профессиональная», — отметил Максимов.
Он замолчал и стал намеренно тянуть паузу, потому что знал: ничто не действует так завораживающе, как неожиданный уход в себя собеседника, поди догадайся, о чем он сейчас молчит.
Эля ела аккуратно и ловко, как белочка. От Максимова не укрылось, что она время от времени посматривает на часы. Наконец она не выдержала и стала открыто проявлять нетерпение.
— Что, кстати, означает «достаток»? — неожиданно спросил он.
— Когда все есть, — не задумываясь ответила Эля. — В смысле не чересчур много, а в самый раз.
— Я только сейчас подумал… Нет, все-таки полезно оказаться на земле Канта, думается легко, — самому себе заметил Максимов. — Достаток — это качественное состояние человека. Вслушайся — «до-статок», «до-стать». Стать! Почувствуй вкус слова. Статный человек, с прямой спиной, уверенный в себе. Достаток — это значит достичь стати. Когда ты не шныряешь глазами по сторонам, не мыкаешься в поисках куска хлеба, не боишься завтрашнего дня. Достаток — это необходимое условие для духовности.
— Интересно, — протянула Эля. — Только каждый понимает достаток по-своему. Одному хватает минимума вещей, а другому подавай пять сундуков барахла и клетку с канарейкой.
— Ну и пусть имеет канарейку, лишь бы не чувствовав себя убогим! Не в этом признак бездуховности. Один немецкий дурак придумал противоречие между духом и материей, а сотня дураков-марксистов возвела это в принцип и воплотила в жизнь на горе миллионам русских дураков. — Пойми, нет духовности без достатка. Бетховен и Лист творили для зрителей, приезжавших на концерты в собственных каретах, а не для тех, кто два часа перед концертом трясется в метро.
— Но люди ходят в консерваторию и музеи, потому что у них есть потребность в культуре! — Судя по благородному негодованию в голосе, Эля Караганова приняла все на свой счет.
— А что толку пройтись по залам Эрмитажа — подчеркну: по чужому дому, — если у себя в квартире десять лет обои не менял? — спокойно парировал Максимов. — Хорошо, вернемся к Янтарной комнате. Ты, кстати, никогда не задумывалась, что Царское Село, Эрмитаж, Лувр, Букингемский дворец — просто место жительства, квартиры для людей? В них жили. Среди всей роскоши и шедевров — просто жили. Играли в прятки, целовались по углам, влюблялись, рожали детей, умирали. Само собой, принимали гостей и устраивали праздники. Нам это трудно понять, потому что в семнадцатом матросы помочились во все вазы в Зимнем, а добротные дома по завету классиков превратили в коммунальные хижины для нищих.
— Максим, но Эрмитаж прежде всего произведение искусства, а не простой дом.
— Да? Именно для того, чтобы по нему гуляли туристы в тапочках, Растрелли и старался, — с откровенной иронией произнес Максимов. Он прикрыл глаза и по памяти воспроизвел: — «Понеже в Санкт-Петербурге наш Зимний дворец не токмо для приему иностранных министров и отправления при дворе во учрежденные дни праздничных обрядов по великости нашего императорского достоинства, но и для умещения Нам с потребными служителями и вещьми доволен быть не может, для чего вознамерились оный наш Зимний дворец перестроить». Это указ Елизаветы о перестройке Зимнего, — пояснил он. — Только вслушайся: «для умещения нам с потребными служителями и вещьми»! Аргументы те же, что у домохозяйки, меняющей меньшую жилплощадь на большую. Забавно, да? Один царь для своей потехи привез янтарную диковинку, другая царица отгрохала себе дворец, где в Янтарном кабинете пила кофе с иноземными послами. При чем тут туристы? — Максимов пожал плечами. — Ничего с тех пор не изменилось. Правители заказывают по своему вкусу, архитекторы строят в меру таланта. Только в прошлые века мастер и заказчик были равновеликими личностями, с равно высоким уровнем вкуса и степенью понимания искусства. У Папы был Микеланджело, у Елизаветы — Растрелли, а у Сталина — Щусев. Лужкову не повезло, ему достался Церетели. Можно без конца спорить о новых формах в современном искусстве, но только слепой не видит разницы между Ватиканом и Поклонной горой, между Сикстинской капеллой и Никасом Сафроновым.
— О, да ты просто ходячая энциклопедия! С ума сойти можно — столько держать в голове. — Эля нетерпеливо заерзала. — Какие планы на сегодня, если не секрет?
Консультация явно затянулась, и Эля решила сменить тему. Слушала она внимательно, но надолго сосредоточиться, очевидно, для нее было проблемой. Как большинство женщин, она не могла поддерживать разговор на абстрактные, лично ее не касающиеся темы.
«Вот сейчас поговорим о личном», — злорадно подумал Максимов.
Он придвинулся ближе, понизил голос:
— Только один вопрос: ты доверяешь своим немецким друзьям?
Эля недоуменно захлопала глазами.
— А почему ты спрашиваешь?
Максимов сделал вид, что пытается обдумать ответ.
— Хорошо, еще раз сверкну эрудицией, — начал он, почувствовав, что ее нетерпение достигло предела. Отложил вилку и нож, чтобы освободить руки. Загнул один палец. — Доктор Альфред Роде занимался реставрацией Янтарной комнаты здесь, в Кенигсберге. Он отвечал за укрытие комнаты в секретном бункере. Когда город оккупировали наши, Роде пропал. Считают, что умер от дизентерии. Никто это подтвердить не может, есть только справка о смерти. Примем на веру. Но, говоря на газетном новоязе, старика зачистили. Почему я в этом уверен? — Он стал по очереди загибать пальцы. — Профессор Карл Нойгебауэр умер в госпитале, наблюдался по поводу аппендицита. Доктор Банге принял цианид. Работник Национальной галереи Кирш пропал без вести. Профессор Гельцке убит за письменным столом. Все смерти тоже произошли в апреле сорок пятого. Немцы любят порядок. Сначала они создали аппарат по работе с трофеями, в конце войны организовали укрытие ценностей, а потом запустили механизм уничтожения свидетелей и любопытных. Он работает без сбоя и в наше время. Пример? Пожалуйста. На озере Типлицзее при попытке нырнуть за ящиками, затопленными в конце войны, погибла экспедиция журнала «Штерн». В аквалангах оказалась примесь угарного газа. Мало, но хватило, чтобы умереть. Пауль Энке, офицер «Штази», по заданию Хонеккера искавший Янтарную комнату, работая в архиве, случайно выпил кофе с цианидом. Георг Штайн, немецкий энтузиаст-любитель, не к столу будет сказано, найден со вспоротым животом. Говорят, самоубийство. Наш писатель Юлиан Семенов. Дружил со Штайном, сам много сделал для поиска Янтарной комнаты. Умер от инсульта. И это только известные люди, чья смерть не может пройти незамеченной. Сколько убрали маленьких людей, дерзнувших сунуть нос в большие тайны, один Бог знает. — Он мягко улыбнулся. — Твои друзья — самоубийцы?