— Короче, остаешься, — подвел итог Белов.
— Одна радость, долго эта канитель не протянется, — тяжело вздохнул Барышников. — Еще ни разу нам под самый зад ядерный фугас не подкладывали. — Он со значением посмотрел на насторожившегося Белова и добавил: — Но «хлопушка» — чистой воды.
Намек был достаточно прозрачный. От предыдущих устройств, громко «хлопнувших» в городе, это отличалось только потенциальной мощью. Реальной угрозы — ноль, а шум будет до небес.
— Во-от, — протянул Барышников, удобнее устраивая грузное тело в кресле. — В связи с чем меня и посетила мысль. Раньше, каюсь, завидовал начальству. Никаких тебе забот. Ну там, тесть — маразматик, и ветеран ЧК, никак не помрет, сын раздолбай, дочка — слово из пяти букв, у жены климакс, но это все дела житейские, плюнуть можно. А на службе — кайф и полный отдых. Вот мой первый начальник отдела все время дрых на работе. Дверь на ключ, окно нараспашку, весь кабинет в тополином пухе, а он спит и посапывает. Входили к нему, только предварительно разбудив телефонным звонком.
— Ну и что? — Белов грустно усмехнулся.
— А то, что времена те кончились. Рынок на дворе и волчьи законы капитализма. — Барышников хохотнул, дрогнув толстым животом. — Сиди весь день и ломай голову, тому ли продался, а если тому, то не продешевил ли. Мало будешь знать, выкинут из тусовки, слишком много — найдут в подъезде с дыркой в башке. Или в Лефортово отправят. И дома покоя нет, сплошная светская жизнь. Нам легче. Работа собачья: нюхай носом, беги по следу, хватай зубами да тащи к хозяину. А он пусть сам решает, что за зверя ты приволок и что с ним делать. Разумно?
— Согласен, — немного помедлив, ответил Белов.
Правила игры они согласовали, остальное не их дело. Кто заварил, тот пусть и обожжет на вареве губы.
Воздух!
Особой важности
Со склада в/ч 215669 похищены изделия «Капкан» в количестве четырех штук.
Командир части п/полковник Захаров Л.Л. предпринял попытку самоубийства. В тяжелом состоянии доставлен в санчасть. Командование принял на себя начальник штаба майор Гладков.
Встречаясь с новым шефом Лубянки, Подседерцеву всякий раз приходилось прятать усмешку, настолько фамилия этого человека соответствовала внешности. Остроносая мордочка и встревоженный взгляд бусиничных глазок неминуемо вызывали ассоциации со зверьком, высунувшимся из норы, за что и прозвали Бурундучком. Был он большим другом Шефа, а это хоть и не прибавляло достоинств, зато компенсировало все недостатки. Звезд с неба не хватал, штирлицев в тыл врага не засылал и в особых успехах на ниве контрразведки также замечен не был. Но был своим, что во все времена ценилось превыше всего. А своему поручались самые ответственные участки, где пахло большими деньгами и большими тайнами.
У Хозяина поначалу не хватило духа разогнать КГБ к чертовой бабушке, а потом хватило ума не делать этого. Слишком опасно выбрасывать на улицу такую свору обозленных мужиков, не умеющих ничего порядочного, кроме подслушивания, подглядывания и глубокомысленного анализа результатов двух предыдущих мероприятий. Кое-кто еще умел постреливать, подтравливать и подкладывать взрывающиеся штуковины, а также планировать и организовывать все вышеперечисленное, но на общем невыразительном фоне они смотрелись, как Шварценеггер в детском саду.
Безработные инженеры и врачи особой угрозы не представляли, даже бузящие шахтеры не так опасны, как потерявшие смысл жизни опера. По всей стране в зданиях бывших обкомов и райкомов кипела новая беспартийная жизнь и цвела рыночная малина, а в соседних с ними бывших цитаделях государственной безопасности с тоской в глазах, как собаки, потерявшие след, бродили опера. Выгонять всех рука не поднималась, поэтому оперов выдавливали, как пасту из тюбика, порциями. Кто-то радостно расплевывался с родной конторой, кто-то неприкаянно маячил поблизости от родных стен, а находились и такие, что упирались до последнего, хоть вместе с креслом выноси. Положа руку на сердце, все отлично знали, что никакой безопасности в масштабах страны органы, подвергнутые публичному изнасилованию с последующим расчленением, обеспечить не могут, но этого от них и не требовалось. Главное, самим не создать угрозу для безопасности тех, кто стал полной Властью в урезанном донельзя государстве. Именно за этим и поставили надзирать своего, проверенного и повязанного, а посему преданного до смерти.
Самое странное, отметил Подседерцев, что в глазках Бурундучка сейчас стояла именно смертная тоска. Набивший щечки зверек услышал лай собак у самой норки.
«Так, этот в ближайший час решение не примет», — констатировал Подседерцев и перевел взгляд на Шефа.
Тот сидел, свесив голову, хрустко ломал корявые, как у грузчика, пальцы. Взгляду Подседерцева подставил плешь, едва прикрытую жиденькой прядкой. Кожа на голове успела загореть, видно, пришлось побегать за Хозяином по солнцепеку.
Отношения с Шефом у Подседерцева остались ровными, несмотря на неизбежные провалы и весьма сомнительные победы, но на их фронте — это норма.
А вот личное отношение к Шефу за два последних года изменилось в корне. Слом произошел в ноябре, когда пришлось в форсированном режиме спасать операцию по Горцу. В критическую минуту все пришлось взять на себя. Шеф неожиданно слег в госпиталь. И ладно, если бы по своей воле. Дед, видите ли, до икоты боялся хирургов, и первым под нож послал любимого телохранителя. Шефу раздолбали совершенно здоровую носовую перегородку, чтобы Дед мог убедиться, что с его носом, перекошенным в детстве неизвестным кулаком, ничего страшного не произойдет.
Такого самопожертвования, когда за жизнь Хозяина отдается своя, но не разом, а по кускам, Подседерцев еще не встречал, хотя за долгую службу в органах слышал, видел и читал немало. Шеф превзошел самого себя, разом померкла идея специальной присяги для СБП, само собой, на верность Деду и никому, кроме Деда, и свадьба дочки, проведенная «на бис» дважды, потому что Дед по состоянию здоровья не смог присутствовать на первом банкете, посвященном бракосочетанию, пришлось невесте еще раз, после брачной ночи, облачаться в белое платье. Но это ерунда, с кем из придворных не бывает. Но нос! Подставить собственный нос под зубило врача ради укрепления духа Хозяина — такой сюжет не снился даже Гоголю в самом страшном сне.
— Что скажешь, Борис Михайлович? — Шеф, наконец, поднял голову. Глаза были, как у собаки, которой защемило рельсами лапу, а поезд уже — чух-чух, да так близко, что даже перегрызать лапу бесполезно.
«Очень мило! Я не только обязан за них думать, а еще и говорить», — с тоской подумал Подседерцев.
— Александр Васильевич, я могу быть откровенным и называть вещи своими именами? — Подседерцев для начала решил установить, кто он для них: подчиненный, которому сейчас сунут тряпку в руки и пошлют подтирать чужое дерьмо, или принятый в игру на равных.