Вдруг без всякого перехода сменили пластинку. Казачий хор затянул:
Ой, то ж не вечер, то не вечер.
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось…
Песня поплыла плавно и неудержимо, как грозовые облака над степью.
Сердце так заныло, что Злобин невольно зажмурился.
Городская муторная, мельтешащая жизнь не вытравила в нем степняка. Всегда знал: внутри живет вольный казачий дух, есть внутри стержень, выкованный не одним поколением свободных до истовости и преданных до смерти людей, выкованный и закаленный студеным степным ветром и горячей кровью. Стержень этот, как дедовскую шашку, не согнуть, не сломать, можно только затупить, выщербить ударом, но и после этого она останется тем, чем создана — символом вольности и служения не за страх, а за совесть.
Он любил казачьи песни всем сердцем. Кто бы их ни исполнял, хоть Розенбаум, хоть ансамбль песни и пляски армии. Потому что ничем из них не вытравить воли. И сейчас, слушая песню в популярной обработке, пополам спетую казаками и рокерами, он сердцем и душой оказался там, где чувствуется степной простор, да слышится неспешный бег коня, да солнце в глаза, да ветер в лицо. Слушал, и видилось, что едет по жнивью в самый полдень и степной орел плещется в мареве над головой. Как же это хорошо, господи, — осматривать несуетным хозяйским взглядом землю, которую так любо-дорого, поплевав на мозоли, пахать до седьмого пота или, рванув шашку из ножен, кропить кровушкой, своей да чужой.
Злобин затряс головой, стараясь отогнать видение. Фонари расплылись в глазах, подернулись лучистой пленкой. Он стер с век выступившую влагу. — Что-то ты совсем расчувствовался, — смущенно пробормотал он сам себе.
Из соседнего магазинчика вышел капитан милиции. Не торопясь подошел к тонару «Крошки-картошки», пошептался с продавщицами. Женщины в фирменных зеленых передниках и желтых майках наперебой стали что-то объяснять капитану, бросая взгляды на Злобина.
Капитан поправил фуражку и через проход в низком заборчике прошел к Злобину.
Оказался он пожилым, крепко побитым жизнью и успевшим от нее устать. Лицо простонародное, морщинистое, серое. Чувствовалось, что ночная вахта в магазине для него уже не приработок, а каторга.
— Добрый вечер, — неофициально поздоровался капитан. — Что-то случилось? Я смотрю, лица на вас нет. Думаю, может, грабанули.
— Нет, капитан, все в порядке. — Злобин постарался улыбнуться. — На работе неприятности.
— А я подумал, с семьей.
«У кого что болит, тот о том и говорит», — вспомнилась Злобину детская присказка, кратко и точно излагающая все вымученное учение Фрейда.
— С семьей, слава богу, порядок. — «Черт, не звонил который день. Как приду, надо… Время позднее. Но ждут же наверняка». Злобин дал себе слово, оказавшись в квартире, первым делом позвонить семье.
— Так и иди домой, чего мокнуть. Ждут же, наверное, волнуются.
— Семья в Калининграде, — вздохнул Злобин.
— Тогда документики, пожалуйста. Злобин показал удостоверение.
— Извините. Если что, я рядом.
— Не беспокойся, капитан. Я домой пойду. На Масловку, здесь недалеко.
Злобин взял с соседнего стула папку. Компромат пока пристроить было некуда, хоть по совету Решетникова заклеивай под обои.
* * *
В Петровском парке влажная темнота окутала стволы деревьев. Странно, но в сотне метров от шумного шоссе по-настоящему пахло осенним лесом. Будто, свернув со света в сумрак, окунулся в другой мир, первозданный, дикий.
Злобин остановился. Полной грудью вздохнул прелую свежесть.
Вокруг разлилась вязкая тишина, затопив парк до верхушек деревьев. Через нее с трудом пробивался шум несущихся по Ленинградскому шоссе машин. Ни звука. Лишь гулко шлепали капли о полегшую листву.
Слева сквозь редкие кроны ярким золотом вспыхнул крест на макушке церкви.
Злобин поднял руку, готовясь перекреститься.
— Андрей Ильич, — раздался голос со скамейки, едва видимой в тени деревьев.
Прошуршали мокрые листья под легкими шагами. Под размытый свет фонаря вышла женщина.
— Юлия? — узнал ее Злобин.
Варавина подошла вплотную, заглянула в лицо.
— Доброй ночи, Андрей Ильич.
— Что вы тут делаете?
— Скажу, что жду вас, — не поверите. — Она слабо улыбнулась. — Просто сижу. Скоро выступать в «Пенальти», а душа не лежит. Вот и вышла погулять. Хорошо здесь. Место какое-то особенное.
Злобин поверх ее головы обшарил взглядом подступы к освещенной аллее. В кустах, плотной непрозрачной массой обступивших аллею, казалось, затаилось что-то хладнокровное, беспощадное.
— Вы домой идете? — Юлия стянула перчатку, провела ладонью по влажным от мороси волосам.
— Да. Живу здесь недалеко. Пока, — поправил сам себя Злобин.
— Я тоже — пока. — Глаза Юлии блестели двумя иссиня-черными антрацитами. — На днях уеду. Скорее всего навсегда.
— Вам пока нельзя уезжать, Юлия. Следствие официально не завершено. Суд еще предстоит.
— Без меня разберутся, — махнула рукой Юлия. — Самсонов деньги перевел в детдом, теперь я никому ничего не должна.
— И куда собрались? — спросил Злобин.
— В Индию.
— Придется взять с вас подписку о невыезде, — с улыбкой сказал Злобин.
Он невольно отстранился. Близость к ее телу уже начала сказываться, Злобин почувствовал, что кровь упругими толчками побежала по венам и забарабанила в виски. Несмотря на сырость, вдруг стало жарко, до горящих щек, как при простуде.
Где-то в темноте под деревьями глухо треснула гнилая ветка. На Злобина сразу же словно сквозняком подуло. Он вдруг осознал, что стоит на свету, посреди асфальтовой аллеи как мишень. Только слепой не завалит. А бывший спецназовец — легко.
Он потянул Юлию к скамейке, в тень. Она покорно пошла следом, грациозно перепрыгивая через мелкие лужи.
— Вы очень нервничаете, Андрей Ильич, — произнесла она. — Пальцы дрожат.
Злобин хотел освободить руку, но она не дала, мягко сжала пальцы своими, чуть влажными и холодными.
— Я должен вас проинформировать, Юлия, — почти официально начал Злобин. — Подозреваемый в убийстве Мещерякова все еще на свободе. Меры к розыску приняты, но результата нет. Он чрезвычайно опасен, хорошо подготовлен и непредсказуем. Не хочу вас пугать, просто осознайте и ведите себя соответственно. Деньги позволяют — наймите охрану. Во всяком случае, не гуляйте по темным местам одна.
— А я не одна, — возразила Юлия.
— Я не в счет.
— Ой ли? — Юлия осмотрела его крепкую фигуру.