«Мысль дурная, но эффективная, — усмехнулся Максимов. — Брось, что хорошо в кино, никогда не получается в реальной жизни. Ни пешком, ни на машине, даже на танке нам уйти не дадут. Порознь брать не будут. Позволят подойти к Ашкенази, скорее всего, даже позволят передать ему кейс. А дальше все будет, как в кино: заломят руки и потянут в отдельный кабинет на приватную беседу. Ашкенази сломают на компромате, а тебя, изрядно помяв, пристрелят в тихом месте».
Он свернул за угол и заглушил мотор. Здесь было тихо. Сверху, из огромных окон выставочного зала, лился мягкий свет. Пахло мокрой землей и близкой рекой.
Максимов подышал на лобовое стекло. На кружочке, запотевшем от горячего дыхания, скорописью написал иероглиф и откинулся на сиденье.
Сначала лихорадочно скачущее сознание не давало сосредоточиться. Он заставил себя дышать медленнее, каждый раз на вдохе произнося заклинание. Через минуту мир исчез, остался лишь тающий на стекле иероглиф. Его змеиное тельце плясало, дрожало, пытаясь развернуться в хлестком ударе. Когда и он растворился в темноте за стеклом, исчезло все. Жизнь остановилась. Началась магия.
Чаще всего твоими противниками будут ослепленные ненавистью и отравленные презрением. И то, и другое губительно, Олаф. Научись любви и сочувствию, и ты будешь побеждать в ста схватках из ста. Любовь и сочувствие не есть слабость, если они делают тебя непобедимым. Любить — это растворяться в другом. Так ты станешь невидимым и неуязвимым. Сочувствовать — значит чувствовать вместе. Так ты сможешь упредить удар, лишь почувствовав желание его нанести. Сочувствуя противника, ты сможешь управлять его чувствами, как управляешь своими. Он будет видеть, слышать, ощущать то, что захочешь ты. Не сопротивляясь, потому что сам будет хотеть того, что захочешь ты. Да, Олаф, воин должен уметь превращать Любовь и Сочувствие в оружие. Но применять его следует лишь против ослепленных ненавистью и презрением.
Их было семеро. Шестеро были готовы его убить. Один смертельно боялся и был готов предать при первой же угрозе. Нервы у всех были взведены до предела затянувшимся ожиданием.
Их состояние начало передаваться ему, но, выровняв дыхание, он заставил себя улыбнуться, через секунду внутри разлилось спокойствие, а потом теплая волна тихой радости затопила сознание…
* * *
…Человек, контролировавший Ашкенази, прислушался к голосам за соседним столиком. Внутри разливалось приятное тепло, как от выпитой рюмки хорошего коньяка. Он поднес к губам чашечку кофе, нет, коньячного привкуса он не почувствовал. А тепло и спокойствие уже растекались по всему телу. Толстяк, за которым ему было приказано наблюдать, все еще сидел за своим столиком. Человеку вдруг безудержно захотелось оглянуться и посмотреть на тех, за соседним столиком, так громко о чем-то спорящих. Он был уверен, что сейчас услышит что-то важное, самое важное, не зная об этом, просто глупо жить дальше. Он бросил короткий взгляд на Ашкенази… и повернулся к нему спиной.
…Ашкенази вытер взмокший лоб и вдруг почувствовал, как разом ослабла невидимая рука, весь вечер теребящая измученное сердце. Странно, страх куда-то исчез. Он прислушался к себе. Впервые в жизни он ничего не боялся. Господи, до чего же легко и вольно стало на душе! Внутри звучала тихая мелодия, напоминающая вальс, услышанный давным-давно, еще, наверное, в детстве. Захотелось встать и выйти из прокуренного кафе на воздух. Он посмотрел на часы. Тот, кого он ждал, опаздывал уже на десять минут. Мелодия, звучащая внутри, стала громче, настойчивее. Ашкенази глупо хмыкнул, взял плащ, брошенный на соседний стул, и пошел к выходу…
…Его пост был у киоска, торгующего никому не нужными безделушками, альбомами по искусству и наборами импортных красок. Отсюда просматривался весь холл и вход в кафе. Он еще раз обвел взглядом снующих у гардероба, прихорашивающихся перед зеркалами и сбивающихся в пары и группки перед широкой лестницей, ведущей на верхние этажи. На местную публику смотреть ему уже опротивело. Он отвернулся к витрине. В глаза бросилась толстая, мощная авторучка с острым язычком золотого пера. Он вздохнул… и больше не мог оторвать взгляд. Этот злой, расщепленный, как у змеи, язычок дразнил, манил к себе, угрожал ужалить и в то же время сам просился в руки. Он попытался отвести глаза, но от этого желание обладать этой ручкой стало жгучим, непреодолимым.
Он оттолкнул возмущенно закудахтавшую бабульку, наклонился к окошку.
— Вон ту ручку. Черную, — выдохнул он.
— Ой, а она дорогая… — протянула девочка.
— Ручку. Черную. — Он нетерпеливо сжал пальцы.
— Сто семьдесят пять, — с сомнением в голосе сказала девица.
Он распахнул бумажник, бросил в тарелочку две сотенные бумажки.
Ручка легла сверху. Он сразу же схватил ее. Снял колпачок. Острый золотой лучик ударил в глаза.
— Сдачу возьмите. Молодой человек, сдачу забыли!
— А? — Он недоуменно посмотрел на ворох разноцветных бумажек на блюдце. Наваждение исчезло. Внутри осталась только пустота, медленно заполняемая тревогой. Он, не пересчитывая, сунул деньги в карман. Настороженно огляделся.
…Сидевший за рулем «мерседеса» уткнулся остановившимся взглядом в черное стекло. По нему гибкими змейками вились струйки дождя. Азарт предстоящей травли куда-то пропал. Он вспомнил, что приехав почти на час раньше срока, успел заскочить в казино. До ночного столпотворения было еще далеко, но чтобы ранняя публика не скучала, на сцену выпустили девочку-стриптизерку. Он успел досмотреть номер до конца. И теперь в пляске струй на стекле вдруг вновь увидел ее тело. Медленно, завороживающе, по-змеиному гибко изгибающееся в такт едва слышной мелодии…
…В джипе старший группы поморщился от боли в спине. Она шла откуда-то из поясницы вверх, к затекшим плечам, и тугими ударами била в затылок. Он попробовал сесть поудобнее, боль кнутом хлестнула по спине.
— Ты чего? — встревожено спросил водитель.
— Не знаю. В спину вступило. Аж дышать больно.
— Перекачался, наверно. У меня такое было, — произнес голос за спиной.
Он посмотрел на ярко освещенный фасад. Под колоннами сновали темные фигурки. Двое, контролировавшие углы здания, были на своих местах. Условных знаков не подавали. Просто стояли, как истуканы.
А боль была уже нестерпимой. Тупой и ноющей, словно по спине плашмя приложились доской.
— Ох, не могу, — выдохнул он, упав лицом на панель. — Слышь, разотри!
Водитель сел вполоборота к нему и жесткими пальцами стал разминать мышцы…
* * *
Он вышел из темноты на ярко освещенную лестницу. У ближней колонны стоял тот, кто был наиболее опасен. Ашкенази, на ходу кутаясь в плащ, уже вышел из стеклянных дверей.
Он бесшумно подошел сзади к тому, кого заставил сосредоточенно разглядывать лужу, пузырящуюся от крупных капель, срывающихся с крыши. Этого было мало, человек все равно среагировал бы на проходящего мимо Ашкенази.