— Пошляк! Я не про него. Вот, это что? — Анюта протянула руку и сняла медальон, висевший на мольберте.
Корсаков внезапно почувствовал укол то ли ревности, то ли страха. Ему вдруг показалось, что драконы, выбитые на металле, сейчас вцепятся в девушку острыми, как иголки, зубами.
— Не трогай! — воскликнул он. — Это мое!
Цепь змейкой проскользнула между пальцев девушки, медальон взвился в воздух, подлетел к Игорю. Цепочка расправилась, как петля аркана, над его головой и устремилась вниз. Медальон лег на грудь, и Корсаков почувствовал тепло, исходящее от него. Он даже потрогал металл, но на ощупь медальон был холодным.
Анюта стояла, раскрыв рот.
— Еще заставь шкаф летать по воздуху и будешь совсем, как бабка Лада, — сказала она.
— У нас нету шкафа, — пробормотал Корсаков, смущенный не меньше девушки.
По молчаливому согласию они не упоминали Ладу Алексеевну, и если уж Анюта назвала ее имя, то видимо боль потери постепенно отпускала.
— Точно, — Анюта хлопнула себя по лбу. — Все, на сегодня я занята — поеду покупать шкаф. А ты прикинь, куда мы его поставим.
— Ладно. Кстати, я еще не завтракал.
— Представь, я — тоже.
— Сегодня твоя очередь готовить, — напомнил Игорь.
— Так и быть, — Анюта направилась в ванную, на ходу снимая через голову шелковую ночнушку. — Надеюсь, за десять минут ты не умрешь от голода.
Завтракали молча. Анюта вяло ковырялась вилкой в яичнице, катала хлебные шарики в пальцах. Лицо у нее было задумчивое, в глазах пряталась грусть. Корсаков накрыл ее руку своей.
— Ну, в чем дело? Что случилось?
— У меня такое чувство, что все кончилось, — обронила она.
— А я наоборот не могу избавиться от ощущения, что вот-вот что-то начнется.
Анюта налила по кружке кофе, размешала сахар и, глядя в кружку, сказала:
— Бальгард…
— Что это? — спросил Корсаков.
— Не что, а кто. Я проснулась, открыла глаза, увидела тебя и подумала: Бальгард.
Корсаков отхлебнул кофе, закурил и попытался провести лексический анализ слова: Баль — Ваал — бал, круг. Гард — град, охрана, город с крепостной стеной. Город в форме круга, окруженный мощной стеной? Что-то вроде Кремля или Эскуриала?
— Нет, — покачала головой девушка, — Бальгард это сын бога воинов Асдина. Он спустился в мир каменного неба, чтобы начать Последнюю битву.
— Кого против кого и когда?
— Не знаю когда. Для него все равны, досталось всем. Он завоевал древний город и превратил его в неприступную крепость.
— И чем дело кончилось?
— Не знаю, — вздохнула Анюта. — Я даже не знаю, откуда у меня эти мысли. Просто я теперь это знаю и все. Как бабка Лада. Может, мы с тобой стали ненормальными? Психами. Смотри: медальон летает по воздуху, я мешаю играть оркестру, знания, появившиеся неизвестно откуда. И что самое интересное — нас это не пугает, мы принимаем все как должное. Или мы и вправду психи, или изменились, и тогда возникает другой вопрос: люди мы или кто?
Игорь помолчал, соображая, следует ли посвящать ее в свой разговор с магистром. Пожалуй, пока не стоит — возникнет еще больше вопросов. Пусть все идет, как идет. Знание открывается для Анюты постепенно, маленькими кусочками, чтобы потом сложиться в мозаику. Она воспринимает это спокойно или почти спокойно и безболезненно, а вот если все, что передала ей бабка, обрушится разом…
Корсаков приподнял кружку с кофе и чокнулся с Анютой.
— Я открою тебе страшную тайну, — сказал он. — Мы — не люди. Мы — половинка одного целого, — он понизил голос. — Мы были людьми, когда искали друг друга, а теперь нашли и превратились в нечто большее. Таких, как мы, на Земле — раз-два и обчелся. Мы — высшее существо и мысли у нас должны быть одни, и чувства, и желания, иначе мы сойдем с ума. Просто начнется раздвоение личности и тогда…
— Хватит плести, — Анюта потянулась через стол и взъерошила ему волосы, — иначе я захочу и вправду проверить, одни у нас желания или нет. Так, — она поднялась из-за стола, — посуду мыть твоя очередь, а я пошла собираться на охоту за шкафом.
— Почему не взять тот, что стоит у Лады Алексеевны?
— Нет, там все должно оставаться, как при ее жизни.
Корсаков сполоснул сковороду, тарелки и кружки и уселся в кресло. Анюта вышла из спальни, одетая в полупрозрачный сарафан на тонких бретельках и туфли на высоких каблучках. Макияжем она теперь пользовалась осторожно — Корсаков провел разъяснительную работу.
— Ты сегодня на «пятачок» или дома работать будешь?
— Сегодня поработаю, — Игорь обнял ее за талию, и они стали спускаться по лестнице к входной двери. — Хочу написать картину, по мотивам той, что тебе подарила Лада Алексеевна.
— А надо?
— Попробую. Ты чего-то боишься?
— Нет, — Анюта неуверенно покачала головой. — Нет, не боюсь, но мне кажется, то, что ты напишешь, обязательно сбудется или уже сбылось.
— Постараюсь писать светлыми веселыми красками и ничего кошмарного не изображать.
Анюта открыла дверцу своей «daewoo», уселась за руль, опустила стекло.
— Ты бы закрылся, что ли. Ведь я же знаю: припрется компания, а ты отказать не сможешь, и опять дым коромыслом дня на три.
— Согласен, — кивнул Игорь, — запрусь на все замки.
Красная машинка развернулась, Анюта помахала сквозь стекло и укатила в сторону Сивцего Вражка. Корсаков постоял, глядя ей вслед, вошел в особняк, запер двери и поднялся в спальню.
Неоконченная картина ждала его на мольберте. Медальон, спрятанный под рубашкой, кольнул теплом, и Корсаков внезапно, словно наяву, увидел лицо черноволосой воительницы. Стараясь не упустить возникшее ощущение, он поспешно схватился за карандаш.
Странно… лицо женщины получалось — он отобразил ее в разных ракурсах, с улыбкой, в задумчивости, в гневе, но теперь в чертах воительницы отчетливо прослеживалась надменность, холодность, если не пренебрежение к окружающим. Полные губы, казалось, были готовы выплюнуть оскорбление, подкрепленное уверенностью в безнаказанности, глаза были склонны полыхнуть яростью, излиться злобой и презрением.
Корсаков в недоумении покусал губу. Точно так же, как и раньше, когда лицо Хельгры не давалось ему и он ощущал, будто кто-то водит за него карандашом по бумаге, сейчас возникло похожее чувство. Это было неправильно: даже такая женщина должна испытывать какие-то другие эмоции, кроме отрицательных. Радость, надежду, усталость, в конце концов, а Хельгра будто застыла, полностью отдавшись поглощающему высокомерию, питаемому смертельной обидой или оскорблением.