Пришлось остановиться.
– Ну… Мы же целы, правильно? Бог сегодня за нас.
Под его ладонью подрагивали острые лопатки. Словно птица била обрубками крыльев, пытаясь взлететь.
– Далеко живешь? – Он решил спросить о чем-то более приземленном.
Она, не отрывая лица от его груди, повертела головой. Махнула рукой за спину.
Максимов едва расслышал – "Там".
– Там, это где?
– На Водном, – невнятно пробормотала она сквозь рыдания.
– А точнее?
Она назвала адрес.
«Приятное совпадение. День сегодня странный. Если точно – хуже некуда».
Он отстранился. Осмотрел девушку с ног до головы.
Ботники с высокими берцами на тонких ногах в черных колготках смотрелись ортопедической обувью. Широкая юбка из байковой ткани в клетку. Утепленная натовская куртка. Трогательно тонкие ключицы проглядывали в вороте растянутого свитера. Фарфоровое лицо. Наголо бритые волосы. Огромные серые глаза.
И то, что он раньше не успел разглядеть. Трехлистная свастика над правым ухом. Тщательно вытатуированный знак биологической опасности.
В первые годы Катастрофы им клеймили всех женщин, носительниц СПИДа, гепатита и прочей гадости, не поддающейся антибиотикам. Потом клеймо распространили на пораженных радиацией и химией. Последнее время к "прокаженным" добавили тех, у кого выявили генетические отклонения.
Максимов погладил пальцем пушок волос над татуировкой.
– Это правда?
– Нет. Чтобы не приставали. Честно. Сейчас многие девчонки так делают.
Есть такие глаза, которым нельзя не верить. У нее были именно такие. Не от мира сего.
В клеймо размером с пятак любой псих мог плюнуть пулей или вогнать шило. Власть, не в силах спасти, только клеймила прокаженных женщин, право привести приговор в исполнение предоставляла подданным. Что законопослушные граждане и делали. В истовой святой злобе. Как всегда на Руси мордовали баб, пороли детей и насмерть забивали скотину.
– Ну ты даешь! Как тебя зовут?
– Марго. – Она замялась. – Марина, если честно.
– Пошли, провожу.
* * *
Мелкая морось, с утра висевшая в воздухе, неожиданно превратилась в жгуче холодный дождь. Оставшееся под одеждой тепло вырывал резкий ветер.
Они вбежали во двор ее дома.
Марина остановилась, увидев милицейский уазик у второго подъезда. Три фигуры в хлюпающих на ветру дождевиках замерли на клумбе. Смотрели на выбитые стекла в окне на четвертом этаже.
– Никогда не останавливайся, – прошептал Максимов. И подтолкнул Марину вперед.
Свободная правая рука, словно защищая живот от холода, легла на рукоять пистолета.
Тесно прижавшись друг к другу, пряча лица от струй дождя, они прошли мимо неподвижных фигур. У ног милиционеров лежало изломанное тело. Мужчина лет сорока на вид. На голой спине пузырился дождь.
В жарко натопленном нутре уазика под гитарную сурдинку тянул душу какой-то лагерный бард. Радиостанция "Наше время".
– Ужас какой, – выдохнула Марина. – Я его зналаю От него жена недавно ушла. Переехала в Домен.
– Отмучался мужик, – обронил Максимов.
«Хуже было бы, если бы он выпал из третьего подъезда. Квартира шестьдесят три», – подумал он.
Марина потянула его за рукав под козырек подъезда. Третьего.
– Зайди. У меня чай есть. Согреешься.
Серые глаза пробежали по его лицу, словно что-то отыскивая. Слабая улыбка тронула ее губы.
– Странно. Я тебя не боюсь.
Он решил промолчать.
Марина долго возилась с раздолбанным замком на стальной двери.
В подъезде пахло кошками. Лифт, само собой, не работал.
– Высоко идти? – спросил Максимов, поправляя рюкзак на плече.
– На пятый.
Она пошла первой. На лестничных клетках оглядывалсь. Каждый раз он ощущал кожей лица прикосновение ее взгляда.
«Шестьдесят первая, – загадал он. – Пусть она живет в шестьдесят первой. Так не хочеться подставляться!»
Предчувствие, почему-то, мочало. Будто смотрел на белый лист бумаги.
Марина свернула в узкий тамбур, заваленный всяким бытовым хламом. Подошла к первой слева двери.
«В сумме будет семерка. Счастливое число».
Пока она открывала дверь, Максимов покосился на квартиру номер шестьдесят три.
«Девятка тоже неплохо. Но сегодня невезучее число».
За дверью под номерем шестьдесят три послышался сдавленный астматический кашель.
Сосед проявил гражданскую бдительность и здоровое любопытство, проконтролировав, кого притащила молодая соседка.
Максимову до колючек под ноктями захотелось выхватить пистолет и вогнать пулю в дверной глазок.
* * *
Ретроспектива
Странник
Побродив по району, Максимов вышел к знаменитой "Луже". Затхлый пруд на Академической дал имя пивняку, в котором похмелялось, напивалось и просто жило мужское населения Коптево. Сам пивняк представлял собой павильон, смастыренный из стальных щитов. Но питейное заведение "Лужа" включало в себя еще пляж и прилегающие к нему кусты. На бревнышках, строительном мусоре и трухлявых ящиках спитые компании собирались, как за столиками. Все знали друг друга, были насмерть спаянны декалитрами выпитого, неотданными долгами, пьяными откровениями и беззлобным мордобоем. Круговая порука, своеобразное понятие о чести и подозрительное отношение к чужакам делали "Лужу" идеальным местом для конспиративных встреч.
Полуразвалившийся пивняк, смердя на всю округу положенными ему ароматами, благополучно переживал очередной крутой исторический излом. Единственным темным пятном в памяти его обитателей был недолгий период сухого закона, когда пивняк, работавший по утрам в режиме реанимации, встречал страждущих человеконенавистнеческой объявой – "Пива нет и не будет".
Скажите, на кой простому человеку уперлась власть, от которой хлеба не допросишься и пива не дождешься? Короче, сковырнули, не без помощи тухлых интеллигентов и шахтеров, лысого с его трепотней о "человеческом факторе". Какой ты, на хрен с редькой, политик, если не понимаешь, что мужик свободу внутреннюю только после второго "ерша" в себе ощущать начинает, лелеет ее, отстакана до стакана, плавно поднимая градус, пока не превратиться она, согласно неведомым законам алкогольной алхимии, в исконно русскую волю. А тогда уж держись! Тут уж можно соседу по морде съездить от полноты чувств, но не до смерти, упаси бог, а потом, обнявшись и жахнув последний на последние, выть на пару от тоски, что вот она была и нету, вся выходит вместе с хмелем, воля-волюшка, и опять ты скотство и рабство свое на себя принимаешь, как грех неведения, и одна тогда отрада добраться до дома, свалиться в забытье, а наутро пусть Господь за все тяжкие пошлет стакашку на опохмел, чтобы под ломоту эту ненароком не удавиться. Вот такой "фактор", мужики, че-ло-ве-ки…