В тщетных попытках утаить от окружающих свои чувства, неожиданно исчезая и так же внезапно появляясь, обе женщины добивались прямо противоположного тому, к чему стремились, и становились объектом пристального внимания и озабоченности со стороны людей, с которыми им приходилось общаться. Скорее всего, причиной тому была их экстравагантность, скрыть которую, несмотря на все их старания, было просто невозможно.
Думая об этом, Андрес улыбался, возможно, с некоторой горечью, но его улыбка на этот раз все же не превратилась в гримасу. Так, с блуждающей на губах улыбкой, он и направился в ресторан в сопровождении двоих своих подчиненных, которых, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, решил пригласить на обед.
Ему даже в голову не пришло сообщить Сальвадору, что, поскольку Эулохия исчезла, он не придет обедать домой. Кроме того, он так еще и не видел сына своей подруги с момента знаменитого воздушного приключения и не имел возможности высказать тому все, что по этому поводу думает. Хотя сделал бы это с превеликим удовольствием.
Когда они вышли из здания комиссариата, дождь прекратился, и мужчины превратили свои зонтики в трости. Не сговариваясь, они практически в унисон переставляли их в ритме, напоминающем мерное покачивание маятника. Андреа же шла немного позади них, засунув изогнутую ручку зонтика за ворот дождевика и свесив его за спину, как это всегда делали раньше крестьяне, чтобы освободить руки. Она понимала, что это выглядит исконно по-галисийски, и ей было приятно.
Они шагали против ветра. Андреа пыталась закурить сигарету. Ее вид привлекал внимание прохожих. Женщина с зонтом, закинутым за спину!
Комиссар хотел, чтобы за обедом его подчиненные как можно детальнее рассказали ему о телефонном разговоре, который упомянули перед выходом. Он еще не знал, что на сей раз привело его помощников к нему: то ли охватившее их нервное напряжение, то ли желание продемонстрировать свою ретивость, или же речь шла о том, чтобы внешне спокойно, но решительно заострить внимание шефа на том возможном повороте дела, к которому он сам, по их мнению, никогда бы не пришел. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что Салорио это не слишком волновало.
Едва выйдя из полицейского управления, он заметил двух корреспондентов «Эль коррео гальего», спускавшихся по склону, ведущему к ресторану «Сан Клементе».
— Сделаем так, как следовало бы сделать Андреа, чтобы сигарета легко раскурилась: развернемся, — решительно заявил комиссар.
Что он и сделал, развернувшись на сто восемьдесят градусов; при этом его зонт описал круговую траекторию.
— Шеф! Поосторожнее, вы меня чуть не убили! — воскликнула Андреа, отскакивая назад.
Андрес не обратил на ее возглас никакого внимания. Он размышлял: если в полиции работают не идиоты, то и в прессе — тоже, а посему за стойкой бара в ресторане, разумеется, совершенно случайно окажется пара-тройка представителей репортерской братии, которая в свое время получила прозвище «сволочное племя трех б», что расшифровывается как «беспардонные и бессовестные бедолаги».
Как он понял, именно в данный момент, когда прекратился дождь и ненадолго выглянуло солнце, эти самые беспардонные репортеры засели в засаде, вознамерившись любыми способами заполучить информацию, которой, уже по своему разумению, распорядятся главные редакторы их изданий, жадные до любой сенсации. Но они даже не догадывались, что как раз этой-то информацией комиссар и не собирается с ними делиться.
Итак, заприметив корреспондентов, Андрес Салорио и сопровождавшие его агенты повернули назад. У комиссара не было ни малейшего желания повторять ту отфильтрованную информацию, которую он уже изложил по телефону. Андреа, придя в себя, закурила сигарету и теперь шагала рядом с немного отставшим Диего Десой.
Андрес поднялся вверх по Руэла-де-Энтресеркас, миновал подъезд дома, где произошло убийство Софии Эстейро, и, дойдя до Руа-до-Франко, повернул налево. Не произнося ни слова, дошел до ее конца. Когда он проходил мимо дворца Фонсеки, то почувствовал: ноги у него из-за вновь припустившего дождя совсем промокли.
Когда комиссар вступил на площадь Обрадойро, Андреа Арнойа и Диего Деса уже шли рядом, по обе стороны от него.
До этого момента все трое хранили молчание. Подчиненные комиссара давно привыкли к странностям своего начальника. Поэтому когда они увидели, что он вошел под портик здания университета, снял ботинок с правой ноги и начал щупать носок, то и глазом не повели.
— Черт бы побрал Сына Грома и тот дождь, что он нам посылает! — сказал Андрес, удостоверившись в том, что носок его ботинка был насквозь мокрым.
Затем он сделал то же самое с левой ногой и сказал самому себе:
— Ну что ж, все ясно! — после чего продолжил свой путь под наигранно равнодушным взглядом своих подчиненных.
Всю оставшуюся дорогу он улыбался, демонстрируя прекрасное расположение духа, никак не вязавшееся со сложной ситуацией, в которой они пребывали. Но и это нисколько не удивляло сопровождавшую его парочку. Поэтому им даже в голову не пришло поинтересоваться причиной сей странной улыбки. Наверняка речь шла об очередной ерунде из тех, что нередко занимают голову их шефа.
Уже целые сутки в их распоряжении был труп, но следов, которые могли бы внести хоть какую-то ясность в расследование убийства, было столько же, сколько одежды на теле убитой. Что же в таком случае могло вызвать блаженную улыбку на лице их патрона?
Салорио же тем временем вспоминал разрезы на трупе, аккуратно уложенном убийцей в ванну. Они были многочисленны и разнообразны: целая симфония резаных ран, нанесенных, вне всякого сомнения, острым скальпелем, ибо ничем иным нельзя сделать столь совершенные, безукоризненно ровные разрезы. Преступник, несомненно, на них не поскупился, но в то же время нельзя сказать, что при их нанесении он продемонстрировал какое-то особое мастерство и эстетический вкус. Хотя отдельные линии были почти совершенны, если только такое определение применимо в подобных обстоятельствах. Особенно заинтриговали комиссара два симметричных надреза, произведенных по обеим сторонам подвздошной впадины и своей гармоничностью напоминавших очертания скрипки. Остальные грешили явной избыточностью, но в то же время их нельзя было назвать беспорядочными. В этом изуверском узоре на теле явно чувствовалась некая пока непонятная логика, и она свидетельствовала скорее не о страсти, а о рассудочности автора.
Тело было изрезано вдоль и поперек, словно тот, кто это сделал, хотел демонстративно дать понять, что над женщиной издевались; вместе с тем комиссару было очевидно, что никакого издевательства, а тем более сладострастной расправы не было. Это были надрезы, произведенные без применения силы, без страсти, как бы нехотя, чтобы запутать полицию и навести ее на ложный след. Речь, вне всякого сомнения, шла о необычном и очень странном преступлении. Именно такая странность поначалу и заставила Андреса улыбнуться, хотя он сам этого и не заметил. А вот причиной того, что эта первоначальная улыбка так и осталась у него на губах, было уже нечто иное.