— Как дела, господин полномочный представитель? Доброе утро или, скорее уже, добрый день, не знаю даже, — бодро приветствовал он собеседника, все еще находясь во власти радостных эмоций.
— Добрый день, Салорио. Думаю, вы не будете против того, чтобы пригласить меня на обед в наше привычное место. Так что перенесите на другое время любую иную договоренность, если она у вас была, и в половине третьего встречаемся в «Карретасе». Моя секретарша уже зарезервировала для нас приватный кабинет. Разумеется, на ваше имя. Договорились?
— Конечно… конечно… господин представитель, договорились… в половине третьего.
— Ну, тогда до встречи, — удовлетворенно произнесло его политическое начальство, резко заканчивая разговор.
А для Андреса Салорио, главного комиссара полицейского корпуса Сантьяго-де-Компостела, мир разом перевернулся с ног на голову.
«Ну да, еще одно нераскрытое дело! В точности как с журналистом Рехино», — сказал он себе.
Одновременно он подумал, что представитель правительства все-таки непревзойденный халявщик. Он предпочитал тянуть деньги из бюджета своих подчиненных, не тратя ни копейки из своего. Ну что ж, таким уж он был, и не оставалось ничего иного, как таковым его и принимать.
Андресу доставляло искреннее удовольствие тешить себя мыслью о том, что когда представитель правительства будет наконец освобожден от занимаемой должности и превратится в обычного гражданина, то не он, а комиссар будет напрашиваться на приглашение на обед. И он будет это делать исключительно для того, чтобы тот вспомнил обо всех случаях, когда это делал он. Представитель правительства был удивительным наглецом. Он постоянно упрекал комиссара, что тот тратит слишком много денег на представительские обеды, в то время как большинство этих обедов проходило именно с ним и, более того, по его настоянию; и при этом он еще осмеливался всякий раз заявлять полицейскому: «Что-то ты много ешь, комиссар, потому-то ты такой толстый, хе-хе-хе».
Наверняка и сегодня он это скажет. Но не это больше всего беспокоило Андреса Салорио.
Он вспомнил, как в деле с журналистом, которое он немедленно, после первых же результатов расследования связал с террористическими группами севера Испании и наркотрафиком, вскрывавшиеся обстоятельства тут же приправлялись огромным количеством пикантных подробностей, отвлекавших внимание обывателя от того нежелательного, что выявило совершенное убийство.
Так, например, газеты без конца мусолили одну и ту же надоевшую всем информацию о том, что ванна, в которой обнаружили труп, была заполнена дюжиной хорошеньких желтых пластиковых утят, к шейкам которых были подвешены погремушки. Погремушки были довольно тяжелыми и тянули игрушечные шейки вниз, поэтому утята плавали, высоко задрав кверху попки.
Особая, можно сказать садистская, изощренность состояла в том, что в том деле все постарались списать на гомосексуализм жертвы, который комиссар признавал вероятным, поскольку хорошо знал покойного, но который вовсе не считал главным и определяющим в данной ситуации; более того, он даже не счел нужным рассматривать эту версию при розыске преступника.
То же самое могло произойти и сейчас, поскольку это новое дело затрагивало важные религиозные ценности. Политика и религия всегда служили темным целям, которые они официально поддерживали если не в государственных интересах, то во имя спасения душ человеческих, что в действительности скрывало интересы даже не институтов власти, а конкретных индивидуумов, которые по воле случая оказывались во главе данных учреждений.
Звонок, на который он только что ответил, предвещал именно такой поворот событий. Возможно, он ошибался, но беседа с Кларой совершенно очевидно свидетельствовала о том, что он, если выражаться на манер Сервантеса, наткнулся на Церковь, друг Санчо. [47] Меньше чем через час у него будет возможность проверить, ошибается он или нет, но главная проблема состоит в том, чтобы понять, что делать. Теперь он точно знал, почему с самого начала безотчетно связывал дело Рехино с убийством Софии. Сам того не осознавая, он интуитивно угадывал, что оба они закончатся одним и тем же. И теперь он уже практически до последней детали знал, о чем пойдет речь в беседе с представителем правительства. И это начинало очень сильно его раздражать.
Теологические проблемы, равно как и вопросы религиозной морали и веры любой конфессии, неизменно вызывали у него уважение и даже пиетет. Однако ничуть не в меньшей степени, чем мораль гражданская. Лично он исповедовал именно последнюю. И уважал ее, как никакую другую. И сейчас именно эта мораль, наряду с его профессиональной этикой, требовала от него обнаружить истинного виновника преступления.
Андрес нервно ходил по кабинету, пока не догадался прибегнуть к проверенному способу: получить удовольствие от ароматного дыма своих любимых сигар «Колониалес де Тринидад». Радость, охватившая комиссара в результате звонка Эулохии, после разговора с представителем правительства в Галисии полностью улетучилась. Перед ним было еще одно дело, подобное случаю Рехино, еще одно дело, грозившее остаться нераскрытым только потому, что там, наверху — впрочем, в данном случае не на самом верху, поскольку речь все-таки шла лишь о клире, — было решено, что лучше оставить все как есть. Сделав третью затяжку, Андрес почувствовал, что спокойствие хоть и медленно, но возвращается к нему.
Ему потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить о пагубном воздействии, которое табачный дым оказывает на артериальную и венозную системы, а также, разумеется, на дыхательную и пищеварительную. Вспомнив о вреде курения, он сделал еще две-три восхитительно глубокие затяжки, после чего раздавил сигару в пепельнице, словно надеясь, что вид раздавленной сигары вызовет у него отвращение; однако вместо этого испытал лишь бесконечную жалость к самому себе.
Охватившие его грустные размышления о несчастной планиде были прерваны появлением секретарши, которая, предупредительно постучав в дверь, вошла в кабинет и с улыбкой сказала:
— Вот папка с документами на подпись, вы с пятницы ничего не подписывали, так что пока будете разбираться с этими бумагами, я схожу за следующей папкой.
И комиссару ничего не оставалось, как приступить к подписанию огромного количества документов, которые секретарша услужливо положила ему на рабочий стол. Перед тем как начать, он бросил взгляд на часы и подумал, что вряд ли у него будет время просмотреть, что он подписывает, если только он не хочет опоздать на встречу с представителем центрального правительства.
Тут он вытащил из правого ящика стола нож для обрезания сигар, взял ту, что в полураздавленном виде лежала в пепельнице, обрезал ее примерно на треть, раскурил и приступил к утомительному процессу подписания неизвестно чего.
Когда секретарша принесла вторую папку с документами на подпись, он категорично заявил: