В такие моменты Пьетро становился жестоким по отношению к себе.
Алиса резко схватила его за запястья. Она знала, как Пьетро ненавидел диктат, но руки не отпускала.
— Пьетро, перестань, хватит, ударишься. Ты мог бы говорить, сам знаешь, а если очень сердишься и у тебя не получается, можно написать. В любом случае ты можешь объяснить мне все, что хочешь, и я тебя пойму, и все будет хорошо.
Если бы она так схватила его за запястья год назад, у Пьетро точно случился бы припадок, скорее всего эпилептический криз. Но его состояние улучшилось. Алиса глубоко вдохнула и выдохнула, напоминая ему, как надо насытить легкие кислородом.
— Я устал.
Пьетро смотрел в одну точку на потолке. Раскачивался.
— Я знаю, Пьетро. Но ты же такой молодец! Ты много чему научился.
— Не хочу быть отсталым.
У нее сжалось сердце. Пьетро было четырнадцать. Когда он вырастет, наверняка станет самостоятельным почти во всем, в его случае ему на редкость повезло. Но аутизм — болезнь непроходящая. Аутизм — это аутизм. Он есть… до конца.
— Ты необычный и умный мальчик, Пьетро. Но если хочешь научиться всему, надо приложить усилия. Тебе еще встретится много наглых и глупых людей, которые оскорбят тебя своей глупостью, так же как эти мальчишки. — Она взяла листок и поставила прямо у него перед глазами. — Но тебе встретятся и другие люди, которые тебя оценят и полюбят.
Пьетро вгляделся в листок, словно ища там душу. Смотрел сквозь него. Дальше, в другие, недоступные, неподвижные миры. Но слушал и понимал. Он глубоко вздохнул, и его ясный и внятный голос вытолкнул наружу вопрос:
— Кто этот человек? — Он показал на старика за серебристой листвой.
— Он все время стоял там, Пьетро?
— Да.
Алиса кивнула. У нее возникла та же мысль, что раньше мелькнула в голове комиссара Марци: «Еще один педофил хренов».
— Если ребенок попал в беду, взрослые должны ему… — Пьетро замолк и снова заволновался.
Алиса успокоила его, закончив фразу:
— Должны ему помогать, верно. Но не всегда так бывает. Ты прав, Пьетро.
Алиса еще раз внимательно посмотрела на рисунок, оглядела фигуру старика за листвой, нахмурила брови, сжала губы. Почувствовала холод и ощутила себя глупо.
— Пьетро, если ты еще раз увидишь этого человека, скажи мне. Пожалуйста. Выключай компьютер. Как видишь, он тебе больше не нужен. Это всего лишь маленькая дополнительная помощь, когда возникают трудности, хорошо?
Пьетро кивнул, на этом можно было закончить. Еще один бесценный мостик был возведен между их мирами.
Вечер наступил быстро и неизбежно. Все попрятались в своих квартирах, как муравьи, уже загруженные заботами о завтрашнем дне: опоздания, страхи, планы, обязательные телефонные звонки, квитанции, взаимоотношения, одиночество. Иво так накачался, что чуть не лопнул. Жена с трудом дотащила его до дивана в гостиной — спать с ним она не захотела. Она не проронила ни слезинки: если сдержала слезы — значит еще умела врать. Но внутри ее раздирали противоречия, расцарапывая душу, словно бешеные стеклянные осколки.
Между тем четырьмя кварталами южнее, в уютной современной гостиной, родители Франческо поцеловали сына: мать в щечку, отец в лоб. И Франческо уверенно направился в свою комнату, закрыл дверь, забрался под одеяло и уставился на постер «Red Hot Chili Peppers» невидящим взглядом. Думал, что ему делать, если его разоблачат. Решил, ничего. Он ничего не станет делать. Только когда шум в родительской ванной прекратился, он скинул одеяло. Снял пижаму, в которой ужинал, вытащил из шкафа протертые черные джинсы, знававшие крутые деньки, схватил свою зеленую флисовую толстовку-милитари с капюшоном, надел серые кеды «All Star», ветровку и бесшумно открыл окно.
Жить на первом этаже — счастье для воров и крутых парней, подумал он. И тут же оказался на улице. Ночь была прозрачная и светлая, с луной на небе. Обычно думаешь, если ночь темная, то вокруг сплошная чернота, но Франческо впервые осознал, что это не так. Бесконечность зеленых тонов: от блестящих до матовых; бесчисленные гаммы серого цвета и буйство синего, будто мир погрузился на дно моря. Был даже белый — мерцающий и бледный. Ночь теперь не казалась ему такой черной. Он решил пойти через парк. Он мог, конечно, идти и по улице, но лучше не рисковать: вне всякого сомнения, соседи — это божье наказание, для того они и созданы. Ему вспомнилась синьора Буда, которая жила напротив, на другой стороне улицы, и каждый раз приставала к нему: «Знаешь, а ведь ты становишься симпатичным человечком! У тебя есть девочка?» Вдруг ей придет в голову полить засохшую герань именно в десять вечера? Или вдруг на нее нападет «скатертное вдохновение»? Франческо представил себе, как она, толстая и некрасивая, похожая на свиную колбасу, в халате, ворочается в постели с мыслью: «А хорошо ли я вытряхнула скатерть? Ну как еще одна крошка осталась? Пойду-ка еще разок ее стряхну!» И тут же подумал: «Кто знает, когда синьора Буда в последний раз сама тряслась под кем-нибудь. Она, например, видит меня и говорит, что я симпатичный человечек, спрашивает, есть ли у меня девочка, я отвечаю „нет“, и тогда она обвивается вокруг меня, как дикий плющ. Боже! А если я отвечу „да, у меня есть девочка“, пусть даже совру, она наверняка и не услышит».
В общем, поскольку Франческо жил на виа Мусколини, дом 22, через две улицы параллельно дому Пьетро, и из окна его квартиры была видна поросшая травой тропинка, ведущая в парк Мареккья, он решил: вполне логично пройти одному ночью через парк.
И пустился в путь. Он прекрасно знал, что такая прогулка нежелательна, но надо признать, тишина ему нравилась намного больше, чем глупый дневной шум-гам; его заворожили ветки, скользящие, запутанные и извилистые, точно пальцы… мысли… руки… языки. А днем — обычные ветки.
«Вхожу в их царство», — подумал Франческо. И почувствовал внутри необычную дрожь. Он назвал бы ее… да, он мог бы назвать ее свободой.
«Если, идя наперекор, испытываешь такое, тогда я никогда не буду слушаться», — подумал он. Но звучавшая во всем этом грустная нотка все равно оставалась главной. Он узнал ее по соленому привкусу во рту. Франческо, заметив, как что-то зашевелилось в кустах, инстинктивно свернул на другую тропинку. Он шел уже около десяти минут и сейчас находился в самом сердце парка. Полная темнота, ничего не видно. Только темно-зеленый, очень темный синий и серый, переходящий в черный. Немного белого, совсем немного. Луна с трудом проникала через листву. Франческо остановился. Прислушался к пению ночных птиц и ветра, вдохнул аромат весны, исходящий от земли. Казалось, его охватило чувство ирреальности, но речь шла всего лишь о схеме новой реальности. О новой парадигме, крахе привычек — еще одна ценнейшая частичка в огромной мозаике внутреннего космоса. Франческо неожиданно вздрогнул от волнения и продолжил путь.